Нелюдь

— Не надо… пожалуйста… не надо… дочь у меня родилась… не видел еще… не видел… пожалуйста.

Рука сама опустилась, пальцы шею его разжали, позволяя сползти на пол и закашляться. Не его пожалел. Таких жалеть — себя не уважать. Ребенка жалко стало. Что вырастет, ни разу отца своего не увидев, какой бы мразью тот ни был. Со временем жизнь заставит расстаться с этой сентиментальностью, за что я ей буду все же благодарен.

Смотрел, как ползет к выходу из клетки, периодически останавливаясь и отплевываясь, пока, наконец, его не приняли по ту сторону вольера на руки и не вынесли, видимо, на улицу.

Снегирев тем временем подошел вплотную, лично проверяя дверь.

— Значит, снова сопротивляешься?

Я на пол уселся и руки на груди сложил, глядя прямо на него.

— Почему отказываешься? Раньше нормально же ходил.

А я на пальцы его толстые смотрю и представляю, как он ими худые колени девок наших лапает, и от отвращения тошнить начинает.

— Что молчишь? Думаешь, мы не знаем, что говорить умеешь? Еще как умеешь, мразь безродная. А сколько возомнил о себе. Понравилось получать, смотрю? Так мы тебе организуем повторный горячий прием.

— А ты сам организовывать будешь?

Доктор вздрогнул, видимо, не ожидая, что я отвечу, но уже через несколько секунд продолжил.

— Для этого есть специальные люди, которые заставят тебя или подчиниться, или сдохнуть, если норов свой не уберешь.

— Значит, сдохну.

Я пожал плечами, глядя на злость, вспыхнувшую за круглыми очками.

— Не веришь? Хорошо… хорошоооо, — он погрозил указательным пальцем в воздухе, — я тебя заставлю передумать. Я-то заставлю. Вот увидишь, выродок вонючий.

Он еще что-то бормотал себе под нос, покидая помещения, а я лег на пол, чувствуя, как снова накатила тоска. Развлечение оказалось слишком скоротечным, да и послевкусие оставило непривычно неприятное, горькое, которое хотелось выблевать, лишь бы не ощущать во рту. С другой стороны, как минимум, до приезда монстра из другой республики меня точно не тронут, а значит, я не нарушу обещания, данного своей девочке.

Почему-то казалось безумно важным не допустить этого. Не допустить появления на дне зеленого взгляда прозрачных слез-упреков. Такие чистые, а словно ранили под самой грудиной. И сейчас эти раны, незатянувшиеся, все еще кровоточащие, саднили при мысли о том, что скоро, совсем скоро терпение доктора закончится, и меня отправят на свалку. В топь. Отправят туда, потому что я твердо знал — сдохну, но больше ни одну не покрою. Как бы ни полосовали плетью, как бы ни избивали, чем бы ни грозили. Пусть хоть на куски режут. По хрен. Плевать. Я и не такое терпел. Одно сводило с ума — моя девочка. Слезы-упреки сменятся на слезы-боль в ее глазах, как в тот день… а я… я ничего не могу сделать, чтобы не допустить этого. Бессилие никогда так не удручало, как в последние дни. Оно выворачивало изнутри, заставляя биться о металлические решетки клетки, сбивая костяшки пальцев в кровь.

Побег. Мы не раз говорили с Ассоль о возможности побега. У нас уже был примерный его план, у нас были координаты места, куда мы могли беспрепятственно отправиться, и даже средства, на которые мы должны были первое время прятаться… у нас было все, кроме решимости. Моей.

Иногда очень мало просто обдумать хорошо очередность действий. Иногда совершенно недостаточно иметь поддержку даже любимого человека, в котором бываешь уверен больше, чем в самом себе. На некоторые поступки нужно решаться. И я впервые испытал страх. Осознав, что понятия не имею, какой бывает жизнь по ту сторону стен лаборатории. Каково это — быть ответственным за себя самого? У меня не было этой роскоши. Никогда. Я никогда не делал самых элементарных вещей — выбирать одежду или еду, выбирать круг общения, просто разговаривать. Дьявол, я понятия не имел, каково это — разговаривать с другими людьми. Без чувства постоянной ненависти или презрения. Просто разговаривать. Ни о чем. Не ожидая, что уже в следующую минуту тебя будут бить, резать или колоть. И я все сильнее стискивал ладони в кулаки, думая о том, что мало просто сбежать с моей девочкой. Что дальше? Что смогу я дать ей там, в большом мире? Там, где мужчина должен заботиться о своей женщине, став для нее защитой и опорой? Какую работу я мог выполнять? Без образования, без особых навыков… Ненавидел себя самого за эти вопросы, но задавал их каждую ночь. Презирал за эти въедающиеся в мозги страхи, и все равно не мог победить их… но и отказаться от мыслей о свободе больше не мог. Потому что все страхи… нет, не исчезали, но затенялись осознанием того, что моей она сможет стать по праву. Моей женщиной. Моей женой. Свобода для меня тогда имела именно ее запах. Она была созвучна только этим мыслям о ней. Все остальное отходило на второй, десятый план, на фоне которого были МЫ. Как же жестоко я ошибался.