Нелюдь

Я думала, не в себе он. Ревность. Страх. Он один остался. Я хорошее в нем видела, хотела видеть. Когда любишь, плохое стирается, незначимым становится, растворяется в наивной надежде, что тот, кто так любить умеет, не может зла причинить.

— Не брошу тебя, слышишь? Я приезжать к тебе буду. Ждать буду, любимый. Ты не думай ни о чем. Ты сердце свое слушай… сердце. Оно знает.

И к себе рывком его прижать.

— Забуду слова твои, не было их… не было.

* * *

— Забудешь?

Глухо спросил. Сам голос свой не узнаю. Чужой он. Как и кабинет этот чужой. И стены эти. И она чужая мне. И родной никогда не была. Все себе придумал. Ушлепок безродный. Генка-Крокодил правильно все говорил. Так и называл. Кому такой на хрен нужен? Только поиграться. В игры свои какие-то. Весело было, девочка? Надеюсь, что весело, потому что больше не будет.

От себя ее отбросил движением руки. Смотрю, как падает на спину, и понимаю, что внутри странно тихо. Нет такого привычного порыва броситься к ней, успеть удержать. Не позволить упасть. Неееет. Видеть хочу, как боль почувствует. Хотя бы физическую Их семейка гнилая на иную неспособна.

— А что так? Бросил тебя хахаль твой? Узнал, что трахалась с нелюдем, и побрезговал после меня-то? Или уже и не от него? А, впрочем, мне плевать.

И впервые удовольствием в венах видеть, как боль начинает разъедать ее взгляд. Впервые за это время наслаждение острое от этой сцены.

— Ты забудешь? ТЫ?

К ней подскочил и навис, глядя на нее… на живот ее… живым упреком моим словам. А мне плевать.

— Думала, нашла лошка, который тебя и с выродком от другого возьмет, если напоешь, что его он? Так ты ошиблась, ДЕВОЧКА МОЯ. Даже у такого ублюдка, как я, гордость есть. Забудешь? Да, ты забудешь. А мне как забыть? Мне?

И потом опуститься на колени рядом с ней, чувствуя едкое желание причинить такую же боль. Да, унизительное. Да, мелочное. Но разве она видела во мне что-то иное?

— Ты ошиблась, Ассоль. Даже если бы не было всей этой… грязи, — рукой кабинет обвел, не глядя ей в глаза. Я впервые лгал ей и не был уверен, что у меня получится. Впервые наносил такие удары, причинял ей боль намеренно, в то же время понимая, что никакой боли такая, как она, чувствовать априори не может, — даже если бы не было побега… ничего не было б… скажи мне, Ассоль, — приблизив свое лицо к ней, — зачем ты мне? Тем более с пузом? Ты еще не поняла, почему до сих пор я за твое предательство не размазал тебя по этим стенам? Думаешь, от любви великой к тебе? Неееет, девочка. В расчете мы. Запомни. Ты использовала меня на пару со своей мамочкой. А я использовал тебя. Да, маленькая Ассоль… я ведь всегда был для вас обеих просто объектом. Недоживотное. Недочеловек. Разве может он чувствовать? Ты нужна мне была только для побега… ну и приятным бонусом было потрахивать твое упругое тело. Так что катись отсюда, пока я не решил, что только твоя смерть сделает нас по-настоящему квитами.

* * *

Он меня убил именно тогда. Не выстрелом, не ударом, а всего лишь несколькими предложениями. Но не насмерть. Нееет. Убил, как затяжная хроническая дрянь, от которой умирают мучительно медленно годами. Я больше его не слышала. Не видела. Меня шатало и беспощадно тошнило. Вот, значит, как на самом деле… вот как. Использовал. Как мама сказала.

И я пятилась назад, глядя ему в глаза. Еще не ненавидела. Когда настолько больно, ненавидеть не получается. Ненависть потом приходит, когда боль притупляется. И ко мне пришла. Потом… намного позже. Когда я ползала по его клетке в клинике и не помнила, как добралась и сколько раз упала, пока брела по обломкам сожженного здания, а позже ползала, и по ногам кровь хлестала. И когда мертвого ребенка рожала на железном столе… вот тогда я начала его ненавидеть. Всех ненавидеть. У матери сверток выдрала и сама хоронила. Без гостей и свидетельства о смерти. На таких сроках плод и ребенком не считается."

И сейчас в глаза ему смотрю, и меня топит в этой ненависти на дно тянет в болото черное вонючее.

— Нет, не скучала. Думала, сдох давно.

И спину прямо и руки разжала. Много чести убийце боль свою показывать. Хватит, он ее сожрал сполна. Только кровь все еще по пальцам стекает и внутри по ранам раскрытым хлещет, и у меня перед глазами темнеет, как и тогда десять лет назад.

* * *

А она изменилась. Заметил давно. Но думал, что это все телеэкран. Не только внешность меняет, но сущность человека искажает. Гниль внутреннюю за твердость характера выдает. А оказалось, что нет. Знал, что гнилая. Десять лет назад узнал. И сейчас сам же давился собственной правдой о ней.

Только руки разжала, видимо, собралась мысленно. Готова дать отпор. Что ж, это гораздо интереснее, так ведь? Не лживая игра на камеру, а открытая и честная война.

— Лгунья. Ты знала, что я жив. Знала на каждый свой день рождения.