Нелюдь

— Я? Не ждал, — посмотрел ей в глаза и, если бы мог, восхитился бы той боли, которая вспыхнула в них. Но я был всего лишь выродком, выращенным в лаборатории, мне так и не привили вкус к высокому искусству.

— Более того, не знаю, зачем ты вообще пришла? Или не сама? Мама отправила? Гостинцев мне не передавала?

* * *

— Я думала она нам поможет… мне больше было некому верить, понимаешь? Некому. Она сказала, что расстреляют тебя и обещала спрятать. Мне было страшно… я не знала, что они выстрелят. Не зналааа. Я думала, сама умру.

Схватить его за руки и жадно ладони и запястья поцелуями покрыть. Стараться отогреть, стараться вернуть его себе и лед растопить огнем своим. Моего на нас двоих точно хватит.

— Я с ума сходила. Не ела не спала. Сашааа, я у СИЗО ночевала. Каждую ночь. Клянусь. Каждую ночь, пока увидеть не позволили. Я себя прокляла… прокляла.

И лицо в его ладонях прятать. Не видя, не понимая, что стоит как каменное изваяние. Не двигается не отвечает… это я горю. А он, может, и не горел никогда.

И между нами какие-то пару сантиметров. Какие-то секунды до прикосновений. Ощущаю дыхание его горячее на губах, энергию дикую, бешеную, как и всегда. Как же все еще манит, влечет словно к огню. И крылья в лохмотья, а я их поднимаю и все равно к его кипятку тяну. Пусть сжигает, только не отталкивает. Провела носом по жесткой щетине на щеке. Втягивая запах, коснулась подбородка, хаотичными поцелуями вверх к виску по кромке густых волос."

ГЛАВА 21. БЕС. АССОЛЬ

1980-е гг. СССР

"Наверное, у каждого человека есть какой-то свой порог. Доверия, терпения, ожидания. Не знаю. Порог, дойдя до которого, он либо падает, либо летит вниз. И только от него зависит, каким будет его приземление. Сломается он на части в этом падении или опустится на землю, стоя твердо на своих двоих. Для меня первый порог наступил в этот момент. Пока что-то говорила, пока покрывала отравленными поцелуями мои ладони, а мне казалось — прожигает их до мяса своим ядом.

Я засмеялся. Да, я не мог завыть, я не мог заорать, не мог… тогда еще не мог ударить ее.

Я невольно засмеялся. Она застыла ошарашенная, когда я сжал ее руки своими. Сжал до боли и согнулся пополам, потому что не мог стоять прямо. Словно в грудь кол был вбит. Ее рукой. Только мог хохотать надрывно, представляя, как долго отрабатывала она эту свою роль.

— Перед кем репетировала сцену, Ассоль? Перед матерью?

Оттолкнул ее от себя, чувствуя, как смех снова злобой сменяется на себя за слабость эту.

— А ночевала у СИЗО одна? Не боялась, не? Или твой мажорчик с тобой рядом спал на голой земле-то? Додумался хоть согреть-то?

Шагнул к ней резко, неожиданно ощутив толику удовлетворения, когда она застыла, и зрачки расширились.

— Какого черта ты приперлась сюда, а, девочка? Думаешь, разыграешь сценку тут перед неотесанным ублюдком, и он сразу и показания заберет, и ваши проверки все свернут?

* * *

Я отрицательно качала головой. Мне хотелось зажать уши и зажмуриться. Он ведь не может мне этого всего говорить. Не умеет. Мне не умеет. Это же я… я его Ассоль. Его ожоги под кожей. Я.

Но он их говорил. Пощечинами. Намного сильнее, чем мать била, намного больнее, чем позор и это вечное презрение даже от моего врача, которая осматривала меня нарочито болезненно. От него было намного больнее. У меня даже перед глазами потемнело, и я невольно схватилась за его руки, те самые, которыми оттолкнул.

— Не боялась. Ты ведь рядом был. Я бы закричала, ты бы решетки выломал. Нет никаких мажоров. Не было никогда.

Я все еще его умоляла, на что-то надеялась, искала в черных глазах того Сашу, который от моих слез с ума сходил, на руках качал, как ребенка.

— Какие показания? Кто заберет? — судорожно сжимая его руки, — Ты что такое говоришь? Это же я. Посмотри на меня, мне в глаза. Ты ведь меня знаешь. Каждый вздох мой знаешь…

И чувствовать, как пол качается под ногами — не знает. Пустой у него взгляд. Нет там ничего. Там даже моего отражения нет.

— Что с тобой? Я не узнаю тебя… не узнаю. Не ты это. Не ты, — закричать и стиснуть его руки так сильно, что захрустели у самой суставы.

* * *

Я в ее зрачках вижу, как улыбка губы мои растягивает… вижу, а сам не чувствую. Как после анестезии. Иногда монстр была в хорошем настроении, а может, просто не желала портить свою любимую игрушку — хрен ее знает. Ну так вот, она давала указания резать меня все же под обезболивающими. Но я видел все, что они делали со мной. Видел, но не ощущал. Как сейчас. Потому что онемела каждая клетка души. Она начала отмирать уже тогда. Полностью она атрофируется чуть позже.

Но там, в ее глазах я улыбаюсь… улыбаюсь, чтобы сдержаться, чтобы не раскрошить на хрен стол этот рядом с нами. Прямо об стену. Потому что сучка права. Потому что она, мать ее, права. Даже сейчас… после всего я бы выломал. Дьявол ее побери, я бы выломал любые решетки, я бы свернул шеи всем, но не позволил до нее дотронуться никому другому. Сам в мыслях убивал ее… а представить, что кто-то другой боль причинит, не мог.