Немецкая карта: Тайная игра секретных служб: Бывший глава Службы военной контрразведки рассказывает.

Скоро Болонин стал приглашать меня домой на чашку чая. Однажды он обратился ко мне с просьбой давать его 17–летней дочери уроки игры на фортепиано. К сожалению, из — за убогости моих навыков я не мог заняться ее музыкальным образованием. Все мое искусство исчерпывалось бойким наигрыванием двумя пальцами простеньких вещиц вроде «Полевой розочки» или «Песни немцев». Когда я вынужден был признаться юной даме в слабости моей квалификации, она совсем близко подошла ко мне и начала колотить меня своими нежными кулачками в грудь, все сильнее и сильнее, Болонин, поглядывая на это, только похохатывал, а затем вышел из комнаты. Тут Тамара, нежная девушка с черными волосами и темными огненными глазами, уже всерьез разъярилась. Я пробовал отстранить ее руки, очень осторожно, бережно, не причиняя боли. Ее грудь тесно прижалась к моей, я чувствовал ее. Она нежно терлась об меня. Что было делать? Попробовать успокоить ее, как успокаивают молодую лошадь? Левой я пытался схватить ее руки, а правой гладил по волосам. Может быть, мне не стоило этого делать. Я чувствовал совсем близко ее горячее дыхание, биение ее сердца. «Боже мой!» — стучало у меня в висках.

Сегодня я спрашиваю сам себя, позволительно ли описывать такой эпизод, такое мгновение, такое интимное сближение двух людей, делать его достоянием других? Можно ли, как делаю я сейчас, посвящать в это читателя? Не лучше ли промолчать о переживаниях или даже чувствах двух молодых людей? Молоденькой женщины, еще почти ребенка, 17 или, возможно, всего лишь 16 лет от роду, и немецкого военнопленного. Летописец, полагаю я, имеет право и даже должен излагать все правдиво при соблюдении той границы, за которой ущемляется человеческое достоинство. Мне думается, что мой долг поведать эту историю. Разве она не обогащает привычную картину жизни пленных в чужой и враждебной среде, как бы начисто лишенной чувств? А если прочувствовать эту ситуацию с позиции девушки? Молодая русская, которую все убеждало, что всех немцев, фашистов можно только ненавидеть? Война разрушает все. Но даже она не в состоянии убить в человеке самые естественные глубокие чувства.

Жизнь неожиданно сводит молодого военнопленного и девушку из неприятельского стана, их чувства внезапно, без включения какой — либо, выражаясь по — современному, системы раннего предупреждения, бурно взрываются. Сейчас только не поддаться безумию, думаю я. Не потерять голову. Наконец выдавливаю из себя: «Нет, Тамара, так нельзя. Мы не должны это допустить. Поймите, пожалуйста!»

Она резко вырвалась, изо всех сил оттолкнула меня. Я заглянул ей в глаза, и мне стало страшно: не полыхала ли в них снова ненависть? Та ненависть, которая шла рядом с нами, солдатами, до самой Волги? Бушевало ли в ней оскорбление? Обида юного существа, чьи чувства не приняты всерьез? Все случившееся было невероятным, ни с чем не сравнимым. Я думал только, что, как бы я ни поступил, в любом случае все будет ошибкой. Я только слышал, как она крикнула мне и раз, и два, и три: «Дурак! Дурак!»

По пути в лагерь, проходя домик охраны, я почувствовал кровь на верхней губе. Мне вспомнилась моя школа в Нидерзее до войны, учитель, которого мы наградили не очень приличным прозвищем. Он явно невзлюбил меня; чаще, чем другим, давал подзатыльники. Как — то раз он заставил меня боксировать с сыном рабочего — лесника, здоровым парнем, возвышавшимся надо мной на целую голову. Он тогда здорово избил меня, после чего на губе у меня остался рубец. Дорога домой вела через речку, наверное, это был просто ручеек, в котором мы, мальчишки, нередко устраивали рыбную ловлю с самодельными гарпунами, длинными палками с приделанными к ним обычными столовыми вилками. Вот и в тот день мы разожгли небольшой костер и жарили на нем рыбешек. В зеркале лениво текущего ручейка я разглядывал свою физиономию и смывал с губ кровь.

Слава Богу, далее ничего не последовало. Мне пришлось найти для Тамары в нашем лагере учителя музыки. С задачей успешно справился один наш приятель Г. из Эшвайлера.

В тех обстоятельствах беседы втроем с Болониным и Радченко носили характер почти что заговора. Чистосердечно глядя мне в глаза, они уверяли меня, что оба коммунисты. Но это как — то не очень убеждало меня. Шли месяцы, Радченко регулярно снабжал меня сатирическим журналом «Огонек», изданием в своем роде единственным. Если инженер меня не заставал, он оставлял журнал дежурному офицеру с просьбой передать его мне как можно скорее. Некоторые статьи мы потом долго обсуждали. У них было некое единое видение мировой ситуации. Вторая мировая война была давно закончена, уже три года тому назад. Американцы — в этом у них не было ни тени сомнения — рвутся к мировому господству. Но у них, русских, свои представления на этот счет. «Война — капут!», она осталась позади. Через три — пять лет у Германии будет свое правительство, а ее значение в мире будет из года в год возрастать.