Немецкая осень

Станциям метро в крупных городах повезло больше. Они бедные, но не израненные, подземные станции метро в Берлине пропахли сыростью и бедностью, но поезда ходят быстро и исправно, как в мирное время. Никто не обращает внимания на иностранных солдат, фланирующих по перронам с хорошо одетыми, но плохо накрашенными немецкими девушками, которые уже говорят на идеальном улыбчивом американском или на быстром умиротворяющем британском английском. Многие из этих девушек стоят в вагонах, прислонившись к дверям, вызывающе смотрят по сторонам, пытаясь поймать как можно больше взглядов, и щебечут с британскими солдатами о том, что народ совсем сошел с ума, другие поддерживают под руку своих пьяных американских друзей, и их взгляды словно говорят: а что прикажете делать бедной девушке? Дым от сигарет союзников заполняет вагоны, смешиваясь с кисловатым и удушающим дымом немецких сигарет, от которого пахнет грязью и нищетой. Но когда поезд выезжает на поверхность, на лицах и этих девушек становятся видны голодные тени. Пусть редко, но все же случается, что кто-то произносит: «Вот так выглядит будущее Германии! Пьяный прыща­-вый американский солдат и немецкая проститутка!»

Это происходит нечасто, потому что нужда отучает от привычки читать мораль. Не стоит говорить, как когда-то упитанный армейский священник из Калифорнии, поедая бифштекс в ресторане «Северный экспресс», что Германия — страна глубоко аморальная. Просто в Германии в это тяжелое время мораль стала чем-то совсем иным, благодаря чему нездешний глаз не замечает, что она есть. Эта новая мораль утверждает, что бывают обстоятельства, когда красть — не аморально, поскольку кража в таких условиях означает в первую очередь более справедливое распределение имеющихся ресурсов, а не лишение другого человека его законной собственности; что торговля на черном рынке и проституция перестают быть аморальными, если это единственный способ выжить. Разумеется, это не значит, что все воруют, торгуют на черном рынке или зарабатывают проституцией, просто люди, даже в некоторых религиозных кругах, считают, что с точки зрения морали куда более предосудительно будет позволить своей семье голодать, чем совершить нечто в обычные времена запрещенное, если это поможет ей выжить. К вынужденным преступлениям в Германии относятся с большей терпимостью, чем где-либо еще, это и есть то явление, которое союзный армейский священник назвал аморальностью. Лучше пойти на дно, чем погибнуть.

Как-то раз, когда уже начинает темнеть, а элек­тричество в Берлине еще не включили, на одном из вокзалов, откуда уходят поезда на Потсдам, я знакомлюсь с маленькой польской учительницей и ее семилетним сыном. Она с детским любопытством разглядывает следы аварии, которая произошла на вокзале два года назад. Искореженные перевернутые вагоны лежат рядом с рельсами, старая дрезина врезалась в ржавый скелет разбитого спального вагона, два товарных вагона упрямо кренятся в сторону, из обломков торчат колеса.

По дороге в Берлин проржавевшие останки железнодорожных катастроф — не редкость. Перроны станций переполнены черной массой людей — люди с рюкзаками, вязанками хвороста, тележками и кочанами капусты, завернутыми в обрывки бумаги, бросаются к дверям, ломятся в вагоны, и всю дорогу до следую­щей станции кто-нибудь то и дело вскрикивает от боли. Две женщины постоянно ругаются из-за какой-то мелочи. Скулят собаки, которым наступили на хвост, на скамейке сидят два молчаливых русских офицера, окруженные стеной уважения и страха.

Обрывочный рассказ все время прерывается шумом от вновь вошедших или руганью людей со слишком большими рюкзаками, но постепенно я узнаю о том, что такое жить в Берлине в полном одиночестве. Учительница-полька потеряла мужа в Аушвице, а двоих детей — по дороге от польской границы в Берлин во время великой паники 1945 года, у нее не осталось никого, кроме семилетнего сына. Но ко­гда в вагоне зажигают свет, я вижу, что лицо у нее умиротворенное, а когда я спрашиваю, чем она занимается, она с улыбкой шепчет мне на ухо: «Geschäft!» [5] Когда-то она жила в маленьком польском городке, читала Гамсуна и Стриндберга, но «jetzt ist alled vorbei» [6].

Но что же означает «Geschäft»? Какое-то время мы говорим с ней о желании уехать, потому что все, кто вынужден оставаться в Германии, хотят куда-то уехать, если они еще не слиш­-ком стары, чтобы чего-то хотеть, или не обладают судорожной смелостью верить в то, что у них есть предназначение. Польская учительница мечтает уехать в Швецию или Норвегию. У нее дома есть картина, на которую она смотрит и мечтает. На ней изображен норвежский фьорд — или Дунай в Трансильвании. Не желаю ли я зайти к ней в гости и посмотреть, что там изображено, чтобы она мечтала в нужную сторону?