Немецкая романтическая повесть. Том II

Чувства боролись в ее душе, когда она приблизилась теперь к постели эрцгерцога и поцеловала его; проснись он — и она не смогла бы покинуть его, но во сне он оттолкнул ее от себя: ему грезилось, будто золотая цепь, на которой он вел за собой народы, все теснее и теснее опутывала его собственные ноги, так что он начал спотыкаться, и, боясь упасть, он оттолкнул ее от себя. Но она иначе поняла это в своем возбужденном состоянии и, подбежав к окну, выпрыгнула из него к своим, не задумываясь, высоко ли оно от земли; но, на счастье своего народа, она осталась цела и невредима. Ее комнаты были в первом этаже, и странствующий студент, которого любовная тоска по ней, после того как он узнал, что она находится в замке, привела в эту ночь под ее окно, принял ее падающую в свои объятия. Цыгане узнали ее, надели ей на голову корону, дали ей в руку скипетр и, незаметно для стражи, в полном молчании двинулись с ней и со странствующим студентом, которого они увлекли с собой, опасаясь, чтобы он их не выдал, за городские ворота, где сели на быстрых своих коней и по укромным тропинкам умчались прочь, спасшись от всякого преследования.

Когда эрцгерцог пробудился от своих сонных мечтаний о власти, которые так жутко закончились, и утренний свет улыбнулся ему, словно говоря: не верь своим грезам, они ведь не могут бороться со мной! — то он подумал, что действительно все страхи его были только пустыми призраками, сотканными в его воображении. Но кто же ткет их в нашем воображении? Тот, кто двигает звездами на небесном своде в вечной их смене и тождестве. Сокровище эрцгерцога лежало неприкосновенным возле его постели, и он стал тихо перебирать его, чтобы не разбудить Беллу. Однако уличный шум все громче и громче раздавался за окнами, а Белла все еще не просыпалась; он окликнул ее, взглянул на ее постель, но она была пуста. В тревоге он обежал весь замок, но не мог дозваться ее.

— Уж не рвет ли она цветы для утреннего букета? Не пошла ли она к ранней обедне, чтобы возблагодарить господа за свое счастье?

Но прошел час, а Белла не возвращалась; безуспешно эрцгерцог допрашивал о ней стражу, призвал Браку, но и та ничего не могла сказать. Старая Брака горестно плакала о прекрасной Белле — рушились все ее виды на будущее. Но все женщины одинаковы в несчастии: никакие требования приличий не в силах удержать их ропота, их голова занята только одним своим чувством, и ни с чем другим они не считаются. Вместо того, чтобы устрашиться гневного нетерпения эрцгерцога, Брака осыпала его упреками за жестокость, которую он проявил к Белле, обвенчав ее с малышем, что и повлекло за собой ее бегство. Пристыженный герцог молчал, он чувствовал, что она права, что его глупое благоразумие вырвало у него самое драгоценное, что было у него в жизни; он чувствовал, что старуха должна с таким презрением глядеть на него, с каким он сам никогда не глядел даже на маленького альрауна. Он приказал Браке удалиться, а затем положил ей пенсию, прося ее остаться жить при дворе, дабы у него было с кем говорить о своей Белле.

Бесчисленные гонцы, разосланные им по всей Германии, вернулись ни с чем: дед его Максимилиан, до которого дошли слухи о его страстной любви, приказал отовсюду их выпроваживать. Лишь гораздо позднее, когда Изабелла была уже далеко со своими цыганами, узнал он, что в Богемском лесу она разрешилась от бремени маленьким принцем, получившим при крещении имя Лрак (обращенное имя своего отца Карла), и что странствующий студент, скрывшийся вместе с цыганами, милостью Беллы стал одним из их вождей под именем Слейпнера. Ожидание этих известий послужило причиной непонятной отсрочки отъезда Карла из Нидерландов в Испанию, где дед его тем временем умер и грубая мудрость Хименеса легко могла бы вырвать гражданскую войну в его отсутствие.

Подучив эту весть об Изабелле, он очень бы хотел поехать вслед за ней, но где он мог найти ее? И мог ли он отказаться от своих юношеских мечтаний о власти? Все же тяжела стала ему теперь корона, которой любовался он до сих пор как украшением, и придворные празднества, прежде развлекавшие его, казались ему потерянным временем, подобно ударам часов, прерывающим своим звоном спокойное течение мечтательных мыслей. Если мы не ошибаемся, то многие его особенности, о которые разбились важнейшие его начинания, объясняются этим первым промахом его благоразумия: его равнодушие, с которым он начал править государством, предоставив Шьевру и его присным развратить Испанию своим взяточничеством; чувственные наслаждения, в которых он часто искал забвения, чем рано подточил крепость своего организма; вся неудовлетворенность и неудовлетворительность его жизни. Потребовалось много времени, потребовались великие события, как завоевание Новой Испании, коронование его императором, потребовался неутомимый противник, чтобы он не почувствовал полного отвращения к государственным делам; потребовался, наконец, альраун, чтобы нашла себе применение вся его кипучая деятельность.