Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте

— Не угодно ли — полюбуйтесь, как они расправляются с нашим братом! — И протянул фотографию, ожидая, что она скажет.

На фотографии был изображен человек в военной форме, в пенсне. Усы, черная полоска волос, знакомый взгляд из-за стекол.

— Карл, неужели вы?!

— А то кто же? Конечно, — не без сарказма ответил он.

— Но почему в военном?

Либкнехт рассмеялся и окинул веселым взглядом своих гостей, точно призывая их в свидетели:

— Ха-ха-ха. Ну, так вы не поняли самого основного! Сейчас разъясню вам, сударыня: Карл Либкнехт, повинуясь зову сердца, записался добровольцем в армию. Видя, как настроен немецкий народ, он одумался и решил загладить прежние прегрешения.

То ли его забавляла неуклюжая выходка прессы, то ли он подчеркивал ее зловещий характер — Коллонтай так и не решила. Но, взглянув на Соню, уловила тревогу.

В столовой царило веселое оживление. В тот вечер говорили не столько о политике, сколько об античности. Вихрастый человек, забавлявшийся карикатурой на Либкнехта, оказался известным ученым. О его трудах по искусству Коллонтай слышала. К Соне он обращался как к коллеге, с которым можно вести разговор на равных. Господин Эдуард Фукс, говоря о сокровищах Востока, широко жестикулировал. Путешествия, розыски, находки и встречи живо вставали в его рассказах.

Тем временем Миша, воспользовавшись подходящей минутой, отошел с Либкнехтом в другой угол. Когда он начал благодарить за свое освобождение, Карл остановил его каким-то дружески покровительственным прикосновением.

— Это самое малое, что человек в моем положении обязан сделать. Но что там творится, расскажите-ка.

Когда Коллонтай подошла к ним, рассказ Миши был в разгаре. Либкнехт слушал, нахмурившись. Напряженная складка прорезала переносицу.

— Я полагаю, надо съездить туда самому. Как депутат я обязан увидеть все своими глазами. Если бы «Форвертс» выступил!.. Куда там, он занят рассказами о доблести немецких солдат… А вы слышали, — обратился он к Коллонтай, — как благородные немецкие коллеги заботятся о вас, русских? Гере сообщил мне, что Форштанд решил освободить две комнаты и приобрести на свой счет сорок коек.

— Это на какой случай?

— Могут начаться эксцессы, и вам негде будет прятаться.

— Господи, — засмеялась она, — но нас во много раз больше!

— Зато почти интернационалистский жест. История им зачтет. А сами они уже записали это себе в актив.

Он говорил почти без горечи, немного насмешливо.

— О чем вы толкуете? — К ним подошел Фукс — А-а, русские остались без крова? Ну а деньгами ваше землячество располагает?

— Землячества нет, и денег ни пфеннига.

— Как же вы, господа, пробавляетесь?

— Надеждой, — объяснила Коллонтай. — И взаимной выручкой.

— А кто защищает ваши интересы?

— Испанское посольство.

— Так надо атаковать их, не давать им покоя!

— Возле посольства толпятся тысячи русских.

— А-а, это я видел: чугунные ажурные ворота хорошего литья? За воротами посыпанные желтым песком дорожки?

— Вот и собираются перед оградой. Кричат, скандалят…

— Так у вас должен же быть свой комитет!

— Есть, господин Фукс, но с ним никто не считается.

Либкнехт не без любопытства наблюдал за Фуксом: что, собственно, намерен тот предложить?

Немного подумав, Фукс решительно произнес:

— Прекрасно, господа: в ваш комитет включаюсь я!

— Простите, в качестве кого? — поинтересовалась Коллонтай.

— В качестве немца! Немца, который выше предрассудков и считает долгом помочь русским, попавшим в беду!

Соня Либкнехт, слышавшая разговор, подала свой голос:

— Эдуард — человек неукротимый, он может вам пригодиться.

Попрощавшись с хозяевами и экстравагантным гостем, Коллонтай почувствовала себя сбитой с толку. А может, в самом деле они, русские, недостаточно энергичны?

— Миша, — спросила она, желая проверить себя, — какое впечатление произвел на тебя Фукс?

— Во всяком случае, он не в гостях в Берлине и не бесправен, как мы. И это хорошо.

XIII

Августовская ночь начала светлеть. Полоска на краю неба постепенно делалась розоватой. Контуры вокзала утрачивали расплывчатость.

По перрону вокзала в Штутгарте прохаживались трое. Они оглядывались время от времени, точно за ними кто-то следовал. Но в этот ранний час перрон был пустынен, лишь несколько носильщиков бродили, ожидая берлинского поезда.

— Я считаю, говорить надо с ним откровенно, — заметил молодой, которого звали Куртом, — хотя бы из одного только уважения к нему… А ты, Вилли, как думаешь? — обратился он к старшему.

— Откровенно — да, только такт соблюсти при этом.

— Речь совсем не о том. Но если он попробует уклониться…

— Значит, не знаешь, какой он человек!

— Слишком серьезный вопрос, — пояснил, оправдываясь, Курт, — чтобы мириться с половинчатыми решениями.

Третий, Фридрих, курил и время от времени пускал колечками дым. Когда проходили мимо электрических часов, он сверил свои часы.

— Помню, — сказал Фридрих, — как он приезжал сюда семь лет назад. Я еще был молодой, а в память врезалось здорово.

Немного погодя Вилли заметил:

— Восемь минут опоздания. Война сказывается.