Немка. Повесть о незабытой юности

„А ты, Герман, расскажешь сказку в стихах 'Девушка и смерть'. Ты её выучишь наизусть". Текст я взяла в библиотеке и прочла его 2–3 раза. Когда на следующий день Валентина Андреевна пришла опять в класс, чтобы двум исполнительницам – Оле и Кате – что-то объяснить, я подошла к ней:

„Валентина Андреевна, я не буду рассказывать эту сказку".

„Почему?" – спросила она сердито. – „Потому что оно такое (слово 'эротика' в те годы еще не входило в общественное словоупотребление)… потому что мне стыдно". – „Что-о?" – Она отступила шаг назад, подбоченясь одной рукой: „Знаешь ли ты, собственно, как выразился товарищ Сталин о 'Девушке и смерти'?". – „Нет". – „Он сказал: 'Эта штука посильнее Фауста'!" При этом она так торжествующе на меня посмотрела, как будто я виновата в том, что великому немецкому поэту Гёте „Фауст" не так „сильно" удался.

Гёте мне был знаком со школьной скамьи в Мариентале. Мы декламировали: „Sah ein Knab` ein Röslein stehn", „Das Mailied", „Ich ginge im Walde so für mich hin" u.a. И „Erlkönig" я знала еще наизусть, он тогда еще входил в учебный план немецкого языка в русских школах. Содержание поэмы „Hermann und Dorothea" я знала поверхностно из рассказов моей сестры Марии. Что касается „Фауста", я его не читала.

Валентина Андреевна только спросила: „Всё ясно?" и ушла. „Девушка и смерть" показалась мне слишком длинной для рассказа на сцене, да и скучноватой. Набравшись смелости, решила я немного сократить эту вещь. Сон смерти и песню смерти я полностью исключила, и еще несколько строк, которые, на мой взгляд, не влияли на общее содержание сказки. И, естественно, вычеркнула самые „эротические" для меня строки.

Меня не пригласили ни на одну из репетиций, и сложилось впечатление, что меня не включили в программу, и я напрасно так старалась выучить эту „штуку". Это было напряженное для меня время, я боялась, что публика не примет и, несмотря на это, мне хотелось выступить. За день до празднования мне сказали, что выступление состоится в клубе, а не в школе. Все прошло хорошо. Я хотела бы знать, слушала ли вообще Валентина Андреевна мое выступление? Ни замечаний, ни упреков не было, ничего.

В течение последующего времени мне приходилось еще несколько раз читать это произведение на сцене. Странным образом я и теперь еще знаю его наизусть.

Последний учебный год заканчивался, приближались экзамены на аттестат зрелости. И наступил день, когда нам сообщили, что мы, т. е. наш выпускной класс, будем сдавать экзамен не в нашей школе и не в нашем Родино, а совсем в другом районе, а именно в райцентре Ключи. Мертвая тишина стояла в классе. Онемев, сидели мы за своими партами. Потом кто-то спросил чуть слышно: „А почему?". Роман Васильевич, завуч нашей школы и наш преподаватель математики, который сообщил нам это чрезвычайное известие, оказался сам крайне удивленным, побледнев, он как-то подавленно стоял перед нами и слабым голосом отвечал на наши вопросы. Село Ключи находится в 80-ти км от Родино, и нас туда отвезут на грузовом автомобиле. „Подробности вы узнаете позже… Почему? Во-первых, потому что вы с самого начала войны мало времени провели в школе, во-вторых… к сожалению, не все ваши преподаватели имеют высшее образование… Но вы же, несмотря на все это, получили хорошие знания, или?.. – говорил Роман Васильевич в уже несколько приподнятом настроении. – Вы экзамены сдадите, может быть, не все, но почти все, в этом я уверен. Не вешайте только головы. А оставшееся еще время мы используем и будем ежедневно проводить консультации, а там, в Ключах, тоже перед каждым экзаменом консультации будут проводиться".

Я старалась внимательно слушать, но в голове повторялось: мне нельзя туда, нельзя мне туда… не пустят меня на экзамены… После этого урока я пошла к Роману Васильевичу. Я знала, что его жена тоже немка, сибирская немка, он женился на ней еще до войны. „Роман Васильевич, мне же нельзя в Ключи ехать". – „Это надо еще с комендатурой выяснить, но не надо преждевременно так волноваться. Успокойся. Ты поедешь, обязательно. Что от школы зависит, мы все сделаем. Поняла?" Я кивнула и ушла.