Немного грусти в похмельном менте

— Так ведь… — недоуменным взглядом хмырь воззрился на Моргулиса. — Ты ж сам сказал… мол, про все пиши. Я про все и написал. Все как есть. И про то, что засижено у меня, и про то, как Зинаида меня бросила. Я ж там все пишу, как есть…

— «В сентябре месяце, — продолжал читать Моргулис (причем в процессе чтения лицо его стало наливаться венозной кровью, и этот факт ничего хорошего задержанному не сулил), — мы совершили кражу карбюратора от спящего мужчины и променяли его на водку…»

— Ну… — кивнул хмырь. — Так оно и было.

— «…А затем после попойки произошла драка между стеной и забором…»

— Это в районе лесопосадок, — уточнил хмырь. — Нас еще тогда свинтили.

— «…Но нецензурными словами мы не выражались, — на виске читающего Моргулиса явно обозначилась пульсирующая жилка, — это все неправда. Потому что лес — это тебе не бар и не дискотека, где себе можно позволять такие вещи».

— Ну да. А разве нет?

— Так… — Моргулис отложил исписанный листок в сторону и, крепко проведя ладонью по лицу, тихо произнес, глядя в истертую столешницу:

— У нас с тобой два выхода из сложившегося положения. Или я отсюда прямиком иду в дурье[42], или ты тут мне, понимаешь… продолжаешь Ваньку валять и… ничего хорошего я тебе тогда не обещаю. Что ты выбираешь?

Хмырь, конечно же, явно предпочел бы первое. Причем с громадным удовольствием понаблюдал бы за тем, как дюжие санитары вяжут опера в смирительную рубашку и увозят в сумасшедшую больницу. Но… это так — мечты. Надеяться на это — все равно как верить в то, что есть на свете правда, общая для всех. И для тебя, и для мента этого, и вообще… для всех остальных. И все ее понимают и верят друг другу. Что вот, мол, (когда уже край по жизни) подошел ты, допустим, к прохожему гражданину и говоришь: «Гражданин, дай на водку, а? Правду говорю: не дашь — сдохну». А он тебе — раз! — и дает. Потому что понимает. Но ведь… ай, ладно! Чего тут говорить…

— Чего притих-то? — механическим движением Моргулис разгладил ладонью лежащий перед ним на столе листок и катнул желваками. — В молчанку играть будем?

* * *

Скрипнув тормозами, милицейский «уазик» остановился у крыльца родного РУВД.

Витя Лобов, бережно держа в руках канистру с самогоном, выбрался наружу и, обойдя автомобиль сзади, наблюдал за тем, как сержант отпирает «собачник» и извлекает оттуда Страхова. Процесс был не столько длительным, сколько болезненным для созерцания. На лбу у Страхова (после того как ему врезали дубинкой) уже успела назреть громадная лиловая шишка. Что, впрочем, не составляло особого колористического диссонанса с общим цветом его рожи, ибо была она (рожа) цвета тоже… ну, в общем, понятно. И из машины он выбирался, придерживая голову обеими руками.

— Чего у меня здесь? — Страхов прикоснулся к шишке, взглянул на Витю Лобова и болезненно поморщился.

— Да так, — Лобов зыркнул на сержанта, — Ерунда, короче. Не обращай внимания.

— Извиняй, лейтенант, — сержант коснулся рукой плеча Страхова. — Промашка вышла. Не держи зла.

— Да пошел ты… — беззлобно огрызнулся Страхов и направился к ступеням крыльца управления.

— Погоди, Юрик, — поспешил за ним Виктор.

Сержант запер «собачник» и уселся на переднее сиденье «уазика».

— Слушай, а это вообще кто? — бросил на него взгляд молоденький водитель.

— Да опера это, оказывается, наши. Из «убойного». А что?

— Да нет, — пожал тот плечами и повернул ключ зажигания, — А оружие им с собой носить положено? Даже когда они… по гражданке?

— Наверно, — в свою очередь пожал плечами сержант. — Вообще-то они всегда по гражданке и ходят. Им не возбраняется. А что?

— А то, — водитель опять попытался провернуть стартер. — В лицо их надо бы знать. Ты их хари видел?

— Ну?

— Да нет, ничего… Просто хотелось бы еще немножечко пожить.

— Это ты в каком смысле?

— Да в таком, что они сейчас еще по стакану вмажут, и им… что ты, что я… что мать родная. А ты его за шкирку, да еще и дубинкой по балде. Это сейчас утро. А если б вечером?

— Да ла-адно тебе, — подал голос с заднего сиденья второй сержант. — У нас, чай, автоматы. Что… скажешь, не отобьемся?

— Вот я и говорю, — водителю все-таки удалось запустить двигатель. — Так и будем между собой воевать. Я этого в Чечне нахлебался. Хватит.

— И чего?

— Да ничего. В лицо, говорю, надо бы их запомнить. И знать, что свои. Чтоб под пули понапрасну не соваться.

— Кто ж знал-то. Такие хари…

— Ага, на свою посмотри.

— Ну и что? У меня братан неделю назад с зоны откинулся. Имею право.

— Ладно… поехали.

Милицейский автомобиль, изрыгнув из-под днища клубы черного дыма, взревел и тронулся.

* * *

Поднявшись по ступеням крыльца, старший лейтенант Юрий Страхов безуспешно тянул входную дверь управления на себя. Дверь не поддавалась.

— Слушай, — обернулся он к догнавшему его Лобову. — А чего это заперто? Может, случилось чего? Может, упразднили нашу «управу»?

— Это вряд ли, — толкнул Витя дверь внутрь. — Как же без нас? А кто же за порядком в районе наблюдать станет? Давай, заходи…

Они вошли в вестибюль и невольно остановились.

Майор Висюльцев производил запоздалый развод нарядов ППС. И это надо было видеть. И слышать.