Немного ненависти

Савин посмотрела через маленькую комнатку на Май: уличный свет падал через щелястое окно, выхватывая ее лицо. Стиснув зубы, девушка отвернула голову прочь от доносящихся голосов, делая вид, будто ничего не слышит.

– Я просто пытаюсь протянуть от одного дня до другого, – снова послышался голос Гуннара. – Как-то свести концы с концами.

Сводить концы с концами в Вальбеке было непростой задачей. Хотя мятежи по большей части утихли, но жара, гнев и страх висели над городом густой пеленой, как некогда висел смог, пока не погасили печи. Страх перед насилием. Страх перед голодом. Страх перед тем, что будет, когда в город вернутся представители закона. Страх, что они могут никогда не вернуться. Ответ на вопрос, кто в городе главный, зависел от того, кого ты спрашивал, в какой части города ты при этом находился, день стоял или ночь. Если во всем этом безумии, во всем этом разрушении и был какой-то план, Савин не могла его разглядеть. Никто больше не был в безопасности в Вальбеке. Возможно, на самом деле вообще никто не бывает в безопасности. Возможно, безопасность – это ложь, которой люди утешают себя, чтобы иметь возможность жить дальше.

Савин прикрыла глаза и принялась думать о своих ощущениях, когда она проткнула клинком того косоглазого. А потом рубанула со спины второго, в кепке. Легкая отдача рукояти в ладонь. Легкое усилие, когда она вытаскивала клинок. Это оказалось так шокирующе просто – убить человека. Савин говорила себе, что они не оставили ей выбора. И тем не менее она видела их лица каждый раз, когда закрывала глаза, чувствовала, как у нее ускоряется дыхание, щекочет кожу выступающий пот, сердце начинает колотиться точно так же, как тогда; и она принималась снова и снова тереть кончиками пальцев свою грязную, зудящую шею.

– Так что, ты теперь ломатель? – донесся из-за стены голос Лидди.

– Малмер делает для людей все что может, так что я делаю все что могу для него. Стою на баррикадах. Раздаю людям еду. Я больше не солдат. И не пастух. Кем же мне теперь быть?

– Моим мужем. Отцом Май.

– Я знаю, это самое главное, но… что мне делать? – Было так странно слышать этот заискивающий, едва ли не слезливый тон в голосе того, кто, как хорошо знала Савин, мог быть настолько опасным. – Я не могу просто сидеть сложа руки и смотреть, как людей ломают, верно?

– Есть очень тонкая грань, Гуннар, между тем, чтобы помогать людям, и тем, чтобы их калечить. И ты постоянно переходишь эту грань.

В голосе Лидди не было ни намека на слабость. Сила этой женщины изумляла Савин – то, как она продолжала делать свое дело, работать, улыбаться, извлекать все что можно из этого кошмара.

– Я пытаюсь делать как лучше, просто… не всегда можно понять, как будет лучше…

Их голоса стали тише, превратившись в невнятное бормотание, потом их заглушили чьи-то крики снаружи. Возможно, там дрались. Савин забилась поглубже в угол, пережидая, пока голоса не удалились и не затихли в конце улицы.

Она облизнула губы. Молчание давило на нее. Говорить не хотелось, но это было лучше, чем снова видеть эти лица.

– Мои родители тоже иногда ссорились.

Май посмотрела ей в глаза.

– Из-за чего?

– Из-за отцовской работы. Из-за того, что мать пила. Из-за меня. Я всегда была их любимым предметом для разногласий.

Может быть, они ссорятся из-за нее и сейчас? Савин поглядела вниз, на дешевые доски пола, все в занозах и трещинах. Лучше не думать о прежней жизни. Лучше сделать вид, что она совершенно новый человек, место которого именно тут, где она находится. Который знает, как ей повезло находиться тут.

Лидди дала ей платье, если его можно было так назвать. Бесформенный мешок из грубой ткани, тщательно заштопанный и пахнущий дешевым мылом. И она была за него благодарна. Гуннар нашел для нее матрас, а точнее, колючий тюфяк, из которого торчала солома. Савин не сомневалась, что он кишит вшами – и была благодарна. Она делила с Май комнатушку размером не больше чулана в ее адуанском доме, с планками, виднеющимися из-под потрескавшейся штукатурки, и пышным пятном плесени возле облезлой оконной рамы. Ей почти ни мгновения не удавалось побыть одной, но она была благодарна и за это тоже. Когда она оставалась одна, все то, что она видела и сделала в день восстания, затапливало ее ум, словно грязная вода дырявую лодку, накрывая ее с головой, так что она начинала чувствовать, что тонет.

Ей приходили мысли о том, чтобы попытаться выбраться из города, но, говоря по правде, у нее едва хватало смелости выглянуть в окно, не говоря уже о риске снова выйти на улицу. Савин обнаружила, что в конечном счете смелости в ней гораздо меньше, чем она самодовольно считала, когда шантажировала инвесторов, выбирала новый парик или провозглашала социальные смертные приговоры в салонах Адуи. Она всегда считала себя такой рискованной! Самой дерзкой женщиной во всем Союзе. Теперь Савин поняла, что все игры, в которые она играла, были заранее подстроены в ее пользу. Прежде ей никогда не доводилось рисковать собственной жизнью, и внезапно поднявшиеся ставки оказались для нее чересчур высоки.