Немного ночи (сборник)

Я не сразу понял, что означала эта фраза. Думал даже – ослышался. И только когда Кропп, после недолгого перекатывания мяча по паркету, пушечно влепил его с пятнадцати метров в лицо директору, я понял, кого Кость назвал Мясом.

Мясо покраснел, тряхнул головой и растерянно заулыбался. Он весил хорошо за сотню, одного удара ему было мало. Он даже еще не понял, что происходит.

– Извините, Михалмихалыч, – ровно сказал Кропп.

Игра продолжилась. Следующий удар залепил Кость – с нескольких шагов он круто поднял мяч в директорскую челюсть. Мясо снова тряхнул головой и растерянно оглянулся. Все смотрели на него – уйдет он или продолжит. Директор сжал челюсти.

– Неважно, – он попытался быстро улыбнуться, – Играем!

Через две минуты он пошел в нападение, прямо на меня. Слева его догнал Кость, и, как будто отбирая мяч, зацепил за голеностоп. Директор растянулся в полный рост, головой ко мне. Мяч покатился вперед, и забежавший слева от меня Кропп вернул его, вложившись всем весом, обратно, когда Мясо поднимался на руках. От удара мячом в запрокинутое лицо, по залу прокатилось глухое эхо.

Все стояли на тех местах, где их застал этот удар. Они молча и серьезно смотрели, как на крашеном деревянном полу ворочается большой мужчина, в задравшейся футболке и черных шортах. Он хлюпал носом, из которого на пол струйкой текла красная жижа.

Кропп подошел к нему и присел на одно колено.

– Простите меня, пожалуйста, Михалмихалыч, – серьезно сказал он, – Сам не знаю, как так сегодня вышло. Давайте, мы вам поможем. Кость!

– Ничего, ничего, ребят… – повторял директор.

Они вдвоем помогли ему подняться и повели в раздевалку.

– Расходитесь! Какая игра сегодня… – бросил Кропп нам через плечо.

Когда я уходил, они оставались в раздевалке втроем. Лицо директора было мокрым от холодной воды из умывальника, а из носа еще сочилась кровь.

Ночью я проснулся от громких стонов. Кто-то ревел густым солидным басом, с некрасивыми истеричными взвизгами. Звук шел сверху. Это продолжалось всю ночь. Я накрыл голову подушкой и уснул под этот болезненный рев.

В школе шептались, что какие-то старшеклассники избили директора, сломали ему ногу, нос и пару ребер. Моя мама вечером рассказывала нам с отцом, о чем говорили в поселке: Михмих всю ночь орал от боли, но не разрешал жене вызвать скорую. Все соседи слышали. А он боялся, что вместе с врачами приедет милиция. И заявления в милицию он тоже не подал. Лежит сейчас дома, в гипсе, и молчит.

– А она что?… – как-то тихо и вскользь спрашивал отец.

– Да, ничего… – так же отстраненно отвечала мама, – Ясно было, что чем-нибудь таким закончится. Ох, Людка-а-а… Она же младше его на пятнадцать лет. Он ее из десятого класса взял. Учителем работал…

Кропп и Кость несколько дней держались в школе порознь. Но потом снова стали появляться вместе и ходить вечером на дополнительные занятия по русскому языку.

Бокс

Отец завел меня в кабинет врача и неуклюже принялся расстегивать мою желтую шубку из искусственного меха. Доктор в белом халате стоял и смотрел, как мне казалось, с интересом.

– А надолго все это? – спросил отец.

– Да, пару недель полежит, – сказал врач, – Возьмем анализы, понаблюдаем.

Я не помню, как мне объяснили это событие. Говорят, что я объелся апельсинов, и у меня сильно болел живот. Но я не помню ничего подобного. Уж, если бы у меня были такие боли, из-за которых нужно было ложиться в больницу – я бы вряд ли их забыл. Апельсины помню. Я сначала высасывал сок из долек, а потом жевал тугую кисловатую мякоть.

А потом меня отвели в больницу.

Медсестра на входе в отделение забрала у меня плюшевого медвежонка.

– Разрешены только игрушки, которые можно обрабатывать обеззараживающим раствором.

Отец взял в большую ладонь моего мишку с глазами-пуговицами, и я с пустыми руками шагнул через порог. Я был в колготках, войлочных тапочках и теплой рубашке. Мне казалось, что я голый на ледяном ветру. От облезлого линолеума на полу, от серо-зеленых масляных стен, потертой мебели, звериных взглядов больничных детей, белых равнодушных халатов незнакомых женщин тянулся прогорклый запах невкусной каши, лекарств и бесконечного глухого отчаяния.

Я дошел до дивана, сел и заплакал.

Мне было пять лет.

Я не знал, почему папа и мама оставили меня.

Я плакал тихо, незаметно вздрагивая телом и не вытирая слез. Мне хотелось дождаться, когда слезы закончатся, но они не заканчивались. Отец привел меня днем, а уже был вечер – прошло несколько часов, а я все сидел на том же месте и плакал. Дети вежливо сторонились меня. В их глазах было понимание. Они знали: горе должно вытекать слезами.

Когда за окнами стемнело, пришла мама. Нас не пустили друг к другу. Для свиданий было окошко в стене. Я едва доставал до нижнего края рукой. Мама смотрела на меня через темный проем, не снимая своей песцовой шапки, и спрашивала:

– Почему ты плачешь?

Я не отвечал. Просто не мог представить, как это объяснить.

– Он как пришел, так и ревет, – говорила медсестра, стоя рядом со мной.