Немного о себе

— Конечно, я прочитал — для того чтобы поучиться мастерству. Это заставило задуматься над тем, что я слишком давно не читал романов. Среди книг, застрявших на полках, может оказаться немало таких, которые написаны с большим вкусом. Итак, я начал курс чтения романов, однако прекратил это занятие, потому что не получил удовольствия. Что касается Роберта, то я изумился, изумился, словно уличный певец, которого привлекла восхитительная музыка, исполняемая на церковном органе. Правда, я не остановился, для того чтобы спросить, была ли это всеми признанная или самая заурядная музыка. Просто мне нравилось то, что я слышал. Я говорю об изяществе и красоте стиля.

— Видите ли, — продолжал он, — каждый оценивает книги по-своему. Я выразил свое личное мнение. Если бы я жил во времена начала всех начал, то осмотрелся бы вокруг, чтобы узнать, что говорят в приходе об убийстве Авеля, прежде чем открыто осудить Каина. Конечно, у меня была бы своя точка зрения, но я не высказал бы ее до тех пор, пока не прощупал почву. Итак, вы слышали, что я думаю об этой книге. Каково мое мнение для публики? Право, не знаю. Оно не перевернет мир.

Он устроился в кресле поудобнее и заговорил о другом.

— Девять месяцев в году я провожу в Хартфорде. Я давно уже смирился с тем, что в течение этих месяцев нет никакой надежды работать по-настоящему. Кто-нибудь обязательно потревожит. Люди приходят в любое время и наносят визит. Однажды я решил вести дневник подобных вторжений. Он начинался так:

«Входит некто и заявляет, что не желает видеть никого, кроме мистера Клеменса. Это оказался агент по распространению фоторепродукций картин из Салона, но я очень редко использую такие картины в своих книгах…

Появляется другой человек, который тоже отказывается говорить с кем-либо, кроме мистера Клеменса. Этот пришел уговорить меня написать в Вашингтон о чем-то очень важном. Я принял его, затем третьего, четвертого… Наступил полдень. Я устал вести дневник и захотел отдохнуть».

Однако пятый посетитель оказался единственным, у кого нашлась визитная карточка, и он прислал ее: «Бен Кунц. Ханнибал. Миссури». Я вырос в Ханнибале. Бен был моим старым школьным приятелем. Соответственно я распахнул настежь двери моего дома и кинулся с распростертыми объятиями к огромному, тучному джентльмену, который не бьш Беном, каким я знавал его, — он совсем не походил на него. «Но все-таки это ты, Бен? — спросил я. — Сильно же ты изменился за последнюю тысячу лет». Толстяк промямлил: «Мм, по правде говоря, я не Кунц, но я встретился с ним в Миссури, и он попросил обязательно зайти к вам и дал свою карточку». Тут он разыграл сценку, приготовленную для меня: «Одну минуточку, я сейчас достану проспекты. Хоть я и не совсем Кунц, однако путешествую с полным набором громоотводов, каких вы никогда не видели».

— И что же произошло? — спросил я почти шепотом.

— Я захлопнул дверь. Он не был Кунцем, совершенно точно, не был моим старым школьным товарищем, но я пожал обе его руки с любовью и… В моем собственном доме меня атаковал коммивояжер по продаже громоотводов.

Как я уже сказал, мне почти не удается писать в Хартфорде. И вот каждый год я приезжаю сюда и работаю по четыре-пять часов ежедневно в кабинете, который устроил в саду того домика на холме. Конечно, я не против двух-трех вторжений. Когда дело спорится, такие мелочи не мешают. Однако восемь или десять перерывов задерживают развитие композиции.

Я сгорал от нетерпения задать целую кучу дерзких вопросов: каким собственным работам он отдает предпочтение и так далее, но, завороженный глазами собеседника, так и не осмелился. Он продолжал говорить, и я внимал ему, распростершись ниц. Речь шла о работе мозга, и я до сих пор не уверен, действительно ли он имел в виду то, что сказал.

— Я не интересуюсь беллетристикой. Больше всего на свете меня привлекают факты и всякого рода статистика. Даже если речь идет о выращивании редиски, это занимает меня. Например, только что, прежде чем вы вошли, — он указал на тома энциклопедии, стоявшие на полке, — я читал статью о математике, абсолютно чистой математике.

Двенадцать на двенадцать — вот чем заканчиваются мои познания в этой науки, но я наслаждался статьей, хотя не понял из нее ни слова; сами факты, то есть то, во что человек верит как в факты, всегда восхитительны. Писавший о математике верил в свои факты. Вот так и со мной. Сначала предоставьте факты, — голос его замирает до едва слышимого гудения, — а тогда можете искажать их как вам угодно.

Унося в голове этот драгоценный совет, я распрощался. Великий человек с мягкой добротой в голосе уверил меня, что я ничуть не потревожил его. Оказавшись за дверью, я почувствовал сильное желание вернуться, чтобы задать еще больше вопросов. Теперь-το обдумывать их стало легко, но время Марка Твена принадлежало ему, хотя его книги были моими.

Позднее у меня было достаточно времени, чтобы мысленно возвращаться к нашей встрече через кладбище дней. И я всегда сожалел, что он о многом не успел сказать.