Немного света твоего

— Здравствуйте, возьмите, пожалуйста, — высокий темноволосый парень-волонтёр протягивал Громову голубой ежедневник с изображением белоснежного парусника, рассекающего прозрачные морские волны. В правом углу золотыми буквами было вытеснено «Дневник благодарности».

— Спасибо. Не нужно, — невежливо отмахнулся Громов. Он предпочитал, чтобы благодарили его. Материально.

Устав слушать очковтирательные, по его мнению, сказки для наивняка, следователь нетерпеливо направился к сцене, и когда Ромельский обратил на него всё ещё исполненный благодати взгляд, сделал недвусмысленный жест, показывая, что им нужно немедленно переговорить.

К чести Ромельского надо заметить, что выражение его лица не стало менее одухотворённым, а улыбка продолжала излучать свет любви к ближнему, только уголок рта странно дёрнулся. Писатель кивнул Громову, выражая согласие, но тут наступившую тишину снова нарушил зычный бас мужчины из второго ряда:

— И что, кому-то это всё реально помогло?

— Конечно, — терпеливо пустился в объяснения Ромельский. — Центр функционирует уже семь лет, за это время билет в новую жизнь получили более пятисот человек. Один из них сейчас выступит перед вами и расскажет свою историю. Встречайте, Ник Беркутов!

Толпа одобрительно загудела и радостно зааплодировала. На сцену поднялся высокий, коренастый, широкоплечий качок в костюме байкера с огромными, покрытыми наколками бицепсами и с гитарой наперевес. Громов его узнал — видел пару раз по телевизору — популярный исполнитель шансона собственной персоной. Надо же, он — воспитанник Ромельского?! Действительно, впечатляющий пример.

А Даниил, казалось, забыл обо всём, он смотрел на огромного детину с чистейшим восторгом создателя, сотворившего новый мир. И Денис, наконец, нашёл ответ на заданный ранее вопрос «зачем писателю Центр и благотворительность»? Дело не в искуплении грехов и не в поддержании положительного имиджа, всё гораздо проще: кое-кто заигрался в Бога. Наверное, чувствует себя высшим существом, которому дано лепить из отбросов общества новых звёзд эстрады и зажигать свет из горстки пепла. В таком случае он вполне мог решиться и на обратный эксперимент: попробовать лично этот свет погасить.

* * *

— Здесь всё ещё бардак после вашего обыска, — с лёгким укором произнёс писатель, пропуская следователя в свой кабинет.

— Ждёте извинений? — Денис с неудовольствием осмотрелся по сторонам. Да, погром ещё тот. До второго этажа добрались уже поздно ночью, вот ребята и не церемонились особо — торопились домой.

— Нет. Не верю неискренним словам. Вы даже не сожалеете о случившемся.

Ромельский с невесёлой усмешкой огляделся, аккуратно переложил сваленные на стол книги обратно в шкаф и сел в своё кресло. Громов примостился на краешек стула и холодно ответил:

— У вас своя работа, у меня — своя. Вы — подозреваемый, о чём тут сожалеть?

— Но ведь обыск ничего не дал, — возразил мужчина. Он всё ещё пребывал в прекрасном расположении духа, и Денису не терпелось это исправить.

— Я бы так не сказал, — сухо заметил капитан. Он достал из папки старую, обнаруженную вчера тетрадь с бабочкой и положил на стол перед писателем. — Это ведь ваше? Могу отправить графологам на экспертизу, чтобы сравнили образцы почерка.

На этот раз Даниил Ромельский отреагировал гораздо спокойнее и почти не изменился в лице. Он осторожно, даже с некоторым трепетом открыл тетрадь, пролистал её, вглядываясь в расплывающиеся пятна чернил, закрыл и отодвинул в сторону с горькой усмешкой.

— Не надо экспертизу. Это мои записи.

— Почему вчера не признались?

— Эффект неожиданности, знаете ли, — писатель нервно побарабанил пальцами по столу. — Я был уверен, что этой тетради не существует. Надя уверяла, что уничтожила её.

— Надя — это ваша сестра, над которой вы издевались и подробно записывали все злодеяния, чтобы не забыть? — мрачно уточнил Громов.

Он не так представлял себе эту беседу. Слишком просто благотворитель признал авторство. Плохой знак.

Ромельский кивнул с видом раскаявшегося мученика. Он, похоже, продолжал играть на публику.

— Я был глупым, ревнивым подростком и очень завидовал сестре. Её все любили. Она была этаким вечным солнышком, а я — мрачным нелюдимым нытиком, раздражающим всех бесконечными жалобами и придирками. Вот и наделал глупостей сдуру. Но это было больше двадцати лет назад! При чём тут…

— Она утонула? — резко перебил Громов. — Не в том ли бассейне, возле которого вы должны были встретиться?

— Да, — писатель заметно помрачнел, посмотрел на свои руки, скользнул взглядом по тетради и уставился куда-то в окно. — Только не в тот день, а через неделю. Она сказала, что нашла тетрадь, сожгла и никому ничего не скажет, просто просила прекратить её мучить. Спрашивала, почему я это делаю… После той нашей встречи тетради в тайнике не оказалось, вот я и поверил. А через неделю она утонула. Её нашли в бассейне… в одежде.

— В одежде? — удивлённо переспросил Громов. — Хотите сказать, это было самоубийство? Вы всё же её довели?