Немного в сторону

— Древняя Греция есть одна из прекраснейших страниц истории! — сказал отец дрожащим голосом, раскрывая книгу и усаживаясь в кресло. Он протянул свою длинную руку и похлопал Петю по плечу. — Ты, Петюша, еще не знаешь, что это за прекрасная и благородная вещь! Вот, например, греко-персидские войны… То есть, вообще-то говоря, это скорее не благородная, а, конечно, ерунда собачья — все эти греко-персидские войны. Вернее сказать, собственно, не ерунда, а очень важное и историческое, собственно говоря, обстоятельство…

Запутавшись в словах, он опять вдруг страшно рассердился и вскочил с кресла, снял с носа очки и снова надел их.

— Ты еще мальчишка! Сосунок! — закричал он. — Когда ты вырастешь большой, то тебя не будут интересовать все эти выстрелы, всякие там трах-бах-тара-рах!.. Подумаешь! Вот пойдешь зевать на улицу, а тебя пулей хлоп… и готов! Или пальто снимут. Так тебе и надо: не суйся, куда не следует!.. Читай мне про греко-персидские.

Петя принял в руки книжку. В это время за окном опять глухо бухнуло, и стекла задрожали. Петя и отец переглянулись.

— Это красные, — сказал Петя.

— Врешь ты! — сердито сказал отец. — Никакие это не красные.

— Нет, красные. Я по звуку знаю. Белые — это близко, а те подальше. Наступают.

— Совсем ничего не красные! Ничего ты не знаешь по звуку! Это совсем в другой стороне ударило!

Они заспорили и, споря, подошли к окошку. Здесь они прильнули к стеклу и начали прислушиваться, продолжая спорить почему-то уже шепотом.

По стеклу ползли капли. Какое-то дерево качалось за окошком. Папа встал на подоконник и приложил ухо к самой форточке. Потом он тихонько открыл форточку и пытался просунуть в нее голову. Но это ему не удалось. Он вдруг вспомнил про древнюю Грецию и поспешил прочь от окошка.

— Достаточно! — закричал он Пете. — Нечего глазеть! Подумаешь: красные или какие там — мне это совершенно безразлично. Сегодня стреляют, завтра будут стрелять, послезавтра, год, два, десять. Бах-бах!.. И гимназия десять лет будет закрыта… А вы извольте забыть немецкие спряжения, потом русский язык, потом станешь идиотом, потом — хлоп — пошел с сумой по миру!.. Закрытая гимназия…

Папа умолк, внезапно смущенный своими словами о закрытой гимназии. Он вдруг спросил Петю:

— Директор уезжает?

— Уезжает, — ответил Петя, — с белыми. И инспектор с инспекторшей. И еще Рыбий глаз.

— Какой такой Рыбий глаз? — спросил отец.

— Это у нас надзиратель есть, так называют.

— При чем тут Рыбий глаз! — рассердился папа. — Тут ты знаешь что… — Он в волнении снял очки, протер их и опять надел. — А ты со всякой ерундой суешься! Глаз!.. Ты знаешь, что теперь директор о тебе подумает? Ты на закрытии не был, в последний день, когда директор речь говорил?

— Нет, — сказал Петя. — Ты сам не велел.

— Дело не в том, кто велел, кто не велел! Болван!.. Он подумает, что ты нарочно. Будто ты и рад, что гимназия закрывается, а он уходит с белыми, что мы с тобой только и ждали этого…

— Ну и пусть думает, — сказал Петя. — Он уезжает.

— Почем ты знаешь? Сегодня уезжает, а завтра приезжает!.. Нужно сейчас же пойти туда к нему. Сию же минуту, пока не поздно. Так и так, мол, сказать, что у тебя был флюс. Попрощаться, пожелать всего доброго… Тебе ничего не сделается…

Папа засуетился страшно, вскочил и сразу же принялся надевать пальто. От волнения и спешки руки его никак не могли попасть в рукава, очки падали с носа. Папа схватил с гвоздя Петину шинель и бросил на стол. Сам он принялся надевать чистый воротничок и галстук.

«Действительно, ничего не сделается. Хотя противно идти кланяться Штраубе, — подумал Петя. — Зато побываю на улице».

— Сегодня уезжают, а завтра приезжают. Ничего не знаем, что еще будет, — бормотал отец, борясь с рукавами. — Вызывает тебя после возвращения и говорит: «Так, молодой человек. Вам, значит, больше нравится красная школа?..»

Он одернул на Пете шинель и осмотрел его.

— Фуражку наденешь форменную. Будешь идти по городу — пусть все знают, что ты гимназист… Мы идем с визитом к директору. Молчать! Ты чувствуешь себя гимназистом и вовсе не ожидаешь никаких этих красных! — сказал он громко, чтобы слышали соседи. — Может быть, щеку подвязать, чтобы видно было, что флюс был? Как звать-то твоего этого Штраубе?

— Карл Эрнестович, — сказал Петя. — Не надо щеку подвязывать.

— Надо, раз говорят! — прикрикнул на него отец, доставая из сундука платок. — И вежливее будь. Скажешь — Карл Борисович…

— Эрнестович.

— Все равно. Хоть Черт Иванович. А ты будь вежливее. Не растаешь.

Папа обвязал дрожащими руками Петину голову платком, прикрыл сверху фуражкой и еще раз осмотрел Петю.

— Нечего кукситься. Когда я был маленьким, у меня тоже был флюс… Поторапливайся.

Схватив Петю за руку, он вышел в коридор, поспешно спустился по лестнице, почти сбежал, перескакивая через две ступеньки, и быстрыми шагами пошел по улице, увлекая за собой Петю.