Немой

Да и сам Антанас чувствовал себя словно в заколдованном королевстве или в прекрасном сне: сыт по горло, королева любит его без памяти, вот он и спокоен за свое будущее. Он то и дело взъерошивал свои жесткие прямые волосы и цедил сквозь зубы:

— М-да…

И трудно было разобрать, то ли он проклинает свои непокорные вихры, то ли хвалит себя за то, что так удачно устроил свою жизнь. Одно Антанас знал достоверно, не сомневался в этом, и сердце у него так и замирало: столь доброго отношения, какое проявлял к нему хозяин Винцентас, не знал, не изведал никто во всем приходе и далеко за его пределами. Антанас чувствовал, как укореняется в его сердце любовь, которая останется неизменной всю жизнь. Сейчас он хотел только одного: жить и трудиться, трудиться и жить для того, чтобы добросердечные отношения, зарождающиеся между ним, Винцасом и его женой, никогда не прервались.

— Она, ты небось позабыла, что и я свил гнездышко и ты в нем будешь хозяйкой? Свадьбу закончить пристало дома. Ну, а если кто-нибудь из дружек захочет попрощаться перед отъездом, будет, по крайней мере, знать, где нас искать. Те, кого уж не остановишь, пусть себе гуляют, а мы пойдем, верно?

— Пошли, Онте, а Винцялиса и Уршулю завтра поблагодарим.

И они незаметно исчезли. А те, что заметили, только рукой махнули:

— Ясно, дело-то молодое.

Уж и на славу попотчевали Винцас Канява и его крестные Ваурусы своих гостей! Долго будут те вспоминать, радоваться да превозносить редкое хлебосольство семьи Канявы, жаль только, что с выпивкой. Это преумножит добрую славу о них, которая и без того сияет ярким светом.

ХЛЕБОСОЛ

Винцентасу Каняве из деревни Таузай, вчерашнему Венце Каняве-младшему, исполнилось недавно двадцать пять лет, а его молоденькой жене — восемнадцать. Крестные Ваурусы называли их «детки» и все никак не хотели согласиться с тем, что молодые супруги — самостоятельные сельские хозяева, а не просто их крестники. Оба они цвели юностью и здоровьем. И когда по воскресеньям молодожены усаживались в бричку, взяв возницей здоровяка Антанаса Крампляускиса, и рысцой ехали в костел, все вокруг долго-долго смотрели им вслед.

— Отборная парочка, что ни говори! — восхищались люди, весело глядя на Винцаса и Уршулю, причем без малейшей зависти. — Дай им бог здоровья и долгой жизни!

В костеле молодые супруги едва ли не ретивее воздавали хвалу друг другу, чем небесным святым, настолько они заполняли собой землю и небо. Дома жарили сало, тоже, казалось, лишь друг для друга, а уж, подавая, глядели так, будто взглядами потчевали. Где бы они ни были, все жались друг к дружке, о чем-то шептались, ласкались, никак не могли насытить взор, и конца этому не было.

Старики Ваурусы намеренно избегали попадаться им на глаза; и впрямь — дело-то молодое, когда же еще радоваться? Но сердца их все-таки сжимались от боли: отныне крестные яснее ясного почувствовали, что жизнь утрачивает смысл. Вначале денежки откладывали да берегли, затем, по доброй воле отделавшись от них, должны были сами о еде заботиться, варить себе; ну, а когда прибились они к своему крестнику Винцасу, эта необходимость отпала: трапезничать садились за общий стол. Поедят, вернутся к себе и не знают, чем руки занять. Решил тогда крестный Ваурус посуду да утварь ладить, стало полегче, да только опасался все время: а вдруг сделанного уже достаточно. Стала крестная Ваурувене носки вязать да латать и все ждала, не посетует ли кто-нибудь, мол, пятка прохудилась или палец торчит.

Уршуля относилась к старикам неприязненно, знала, что они навязаны им с Винцасом за большой долг, оттого и считала их чем-то вроде процентных денег: дескать, чем скорее с долгом развяжешься, тем меньше процент набежит. Винцентас все видел и ужасно боялся, как бы старики этого не заметили, и оттого был с ними ласковее, чем прежде, и их склонял к тому же; бывало, мимо не пройдет, не сказав им слово-другое, не посетовав на погоду или еще на что-нибудь. И чем больше он старался, тем сильнее Ваурусы чувствовали, что все это, почитай, воздаяние за невесткино отношение. Вроде бы по-прежнему интересовался, что да как, но только ради приличия; на деле же было иначе: красивые слова утратили свою ценность, поскольку за ними угадывалось фальшивое намерение — они шли не от сознания и не от чистого сердца.