Немой

После мытья посуды женщинам не во что было выливать помои. Каждый раз, когда помоев набиралось много, их выносили наружу и выплескивали прямо с порога во двор. Когда же требовалось вымыть только тарелку или какую-нибудь мелочь, то открывать дверь каждый раз было лень, особенно в стужу, и грязную воду выплескивали прямо на пол, чтобы рыхлая, неутрамбованная в ямках земля не пылила. Стоявшие в избе чугунки с питьевой водой или едой были без крышек, так что можно себе представить, каким прелым и сырым был воздух. От этого окна летом покрывались отвратительными потеками, из-за чего прогнивали рамы и стекло держалось неплотно, а в образовавшиеся щели проникал холод. Зимой окна затягивало мохнатой, заиндевелой щеткой, и они не пропускали свет. Глинобитная печь растрескалась от жара, и сквозь трещины виднелось пламя. Оно вырывалось из печи, взметаясь прямо к потолку, над кожухом, где лежали сложенные для просушки поленья. Дрова нередко загорались, и их приходилось сбрасывать. Прозевал — и занималась изба, а то и вся деревня в пепелище превращалась. И тогда люди ставили избенки еще неказистее прежних.

Северия у себя дома лоск не наводила и не любила его той любовью, какой положено любить место, где ты родился. Она была единственным человеком, тянущимся к удобству, красоте. Родная избенка всего этого дать не могла, как, впрочем, и девушка ей. Не под силу было одному человеку одолеть установившийся уклад.

— Где бабы кухарничают да полощутся, не до порядка, — находили оправдание мужчины.

— Где мужики работают, строгают да веревки сучат, до веника руки не доходят, — оправдывались женщины.

И все успокаивались, смиряясь с тем порядком, который есть, и не подозревая, что жить можно и получше.

В конце концов изба была только местом для готовки и какой-либо работы, ну как, скажем, прачечная или молотильный овин. Все дни напролет семья находилась на дворе. Отец с сыном на пашне, батрак с девкой в поместье, мать с дочерью в чулане, на скотном дворе, в огороде. Последним — только успевай поворачиваться, вихрем крутились они по дому. Разве тут до чистоты да порядка? Трудились в поте лица от зари до заката, а то и до рассвета. Работы — непочатый край.

И если насчет чистоты у женщин находились отговорки, то насчет лепоты — дело другое: они, сами того не замечая, тянулись к красивому. И уж свой-то закуток убран был красиво, а значит, и чисто.

Если стол, лавки, окна и подоконники Северия мыла всего лишь несколько раз в году, то двор она подметала каждую субботу, и было там обычно чисто-пречисто, не так, как в доме. А что тогда говорить о приклети с одеждой, за которой следила она одна. Даже камень-приступок сиял белизной, и не было даже намека на то, что по нему ступали грязными или хотя бы пыльными ногами.

— У тебя такая чистота, что и ступить боязно, — говорили, бывало, озираясь по сторонам, заглянувшие к ней в гости подружки: нет, они ничего не искали, поскольку знали тут каждую вещичку, просто тешили глаз. Гладко оструганные и плотно пригнанные доски пола и потолка. На стенах и на полу ни пылинки, под притолокой и по углам ни паутинки. По стенам, где не навешена одежда и не прибиты полки для рулонов полотна, висят пять графических картин: страдания Христа, благословение дому сему, св. Георгий спасает королевну, святая Бригитта и еще что-то. Святой Георгий в шляпе, украшенной пестрыми страусовыми перьями, которые могут быть только плодом воображения художника. Все картины заключены в хорошо сохранившиеся рамы и круглый год украшены цветами. В каждый промежуток между балками и стеной засунуты травы или букетики, освященные или неосвященные. А посередине комнаты нарядно желтеет большой соломенный «палисадник»[5], свисает с потолка изображение «святого духа» в виде голубка, сделанного из гусиного яйца. Поставец и сундук искусно разрисованы желто-зелеными цветами. Даже спинка единственного в доме стула изукрашена резьбой и затейливыми отверстиями. Пол, и тот усыпан измельченным аиром, издававшим резкий, но приятный запах. Было уютно, как в спальне горожанки, отличающейся утонченным вкусом. Неприютно чувствовали бы себя здесь разве только мужчины. Но для них тут не находилось места: они сюда не заглядывали.

— Ах, сестрица, и откуда у тебя время берется на все это? — удивлялись подружки.

— Ни блошки! — завидовали они, с ног до головы искусанные блохами, казалось, на них места живого не было — все тело будто шилом истыкано. У Северии же ни на шее, ни, как можно догадаться, на теле ни единой отметинки.

— Видать, на особой земле ваша клеть стоит или аир их отпугивает, — удивлялись подружки, не ведая того, что блохи откладывают яички в пыль да грязь, а не выметешь сор — не выведешь и блох.

В хорошо проветренной клети не отдавало ничем — ни затхлостью, ни бабьим духом. И все же стоял в ней особый аппетитный аромат, который так и манил сюда подружек.

Вот Магде. Она стоит в дверях, придерживая что-то за пазухой. Разговаривает с Северией, а сама не решается признаться, что ее сюда привело. Но Северия и сама смекает.