Немой набат. Книга третья

Она не застыла — она окаменела. За три похоронных дня не уронила ни слезинки. Стенаний не было, мыслей — тем более. Они стали одолевать ночью, когда она пошла в кабинет Виктора и полуприлегла на маленький диванчик. Ее не тревожили ни мучительные раздумья о том, как жить дальше, как в одиночку растить сына, где и как работать, проза жизни не напоминала о себе, уместившись в примитивную формулу бытия: теперь ей предстоит коптить небо, и только. Кончен бал. Жизнь резко сыграла на понижение, превратив Веру в «пожилую девушку» — это странное понятие само родилось в ее сознании. Теперь хуже будет все чаще. Как пишут прегаденькие фейсбучники — коверкальщики языка, которые вызывали у нее дрожь омерзения, теперь ей тоже «фсёравно». С ранних безотцовских лет она не боялась жизни, принимая ее такой, какая она есть. Изводила, противно копошилась в душе тревога — не за себя и даже не за Ярика — вырастет, найдет свой путь, куда ему деться? — не за наличные условия жизни, а за судьбу их с Виктором мечтаний. Рука об руку, вдвоем им все было нипочем, любые преграды готовы были преодолеть — необоримая сила. Она считала его своим защитником от любых бурь века. Он был для нее словно становой хребет.

И вот закатилась звезда. Покинул он земную юдоль.

Мир стал бессолнечным, скучным и тусклым. Тропинки счастья на дорожной карте будущего стерты.

Здесь, в этом уютном кабинетике, не зная устали, они столько раз в высоколобых беседах согревали души совместной верой в грядущие радости, разумея, конечно, не денежные благости и не политические перемены, а свободу от тягостных дум о завтрашних днях — опять-таки не своих и не меркантильных, а всеобщих и судьбоносных. Понимание того, что она не будет одиноко брошена в беспощадные водовороты жизни, жило где-то в глубинах сознания. И это позволяло не бродить, спотыкаясь, по руинам своего бывшего счастья, отмежеваться от воспоминаний и личных горестей. Давило другое. Душа ее теперь беззащитна не только перед духовными мерзостями, но и, что еще страшнее, перед всевозможными вирусами, способными измотать, обессилить, а потом и вовсе взять душу в полон, прибрать ее к чужим рукам.

Чувство душевной беззащитности было опустошающим. Потеря любимого мужа, с которым она сроднилась не только в эмоциональном и бытовом, но и в высоком духовном смысле, означала, казалось Вере, нечто большее, чем бездонное личное горе. Недолго они набылись вместе. Склонная к вселенским обобщениям, она считала, что внезапная гибель Виктора, его неспетая песня, была слишком несправедливой, а потому судьбоносной. Получалось, по ее расчетам, что Донцов был из высокочтимого разряда преждевременных людей, гостем из будущего. Не хватило ему жизненного времени, чтобы исполнить заветное. Это чувство не сохой царапало ее ум и сердце, а глубоко вспахивало их плугом, заставляя думать о главном. На великом распутье, на самом-самом раздорожье он покинул ее — и для кого же расчистил место в истории? Для других защитников или для погубителей? «И погиб-то не у пристани, а в пути», — вспомнила она о неистребимом образе дороги в русской классической литературе, чему учили в институте.

Жуткое предчувствие каких-то всеобщих бед слишком сжимало сердце. И когда она пыталась заглянуть за пределы нынешнего перевалочно-перестроечного времени, что они частенько делали с Виктором, осмыслить, с каких сторон могут налететь ненастья-несчастья теперь, когда безвозвратно настало для него время последнего отдыха, ее мысли опять и опять упирались в беззащитность того образа жизни, который составляет смысл ее существования. В душе вздымался мрак, она словно блуждала в умственных потемках, духовное недомогание нарастало. В сознании — невнятица, путалось сущее и должное. А сквозь этот путаный туман неопределенности проглядывал неясный призрак Подлевского, за которым угадывался активизм и других людей его убеждений, — с ними, по ее мнению, популяцией подонков, с этой слизью, Вера интуитивно связывала удушающий смог, способный окутать Россию.

Физически она была полна сил, но чувствовала себя обреченной на медленную духовную смерть. Ощущала себя бесприютной птицей, которую согнали с гнезда. «Не дело между бабами счастливую искать», — случайно, не по ходу мыслей, но кстати вспомнила она Некрасова.

Прошлые обстоятельства жизни были исчерпаны. Ею овладело скитское смирение.

Через день, снова позвонив «телохранителю Вове», которого называла теперь Владимиром Васильевичем, она попросила машину, чтобы съездить в Малоярославец. Встреча с осиротевшими родителями Донцова вышла тяжелой. Влас Тимофеевич только и бормотал о том, что Витек успел посадить свою яблоню, ничего другого, обезумев от горя, вымолвить не мог. А Нина Никитична вспомнила, как после слова «ждем» закашлялась, поперхнулась перед словом «не дождемся». Вот они, знамения Божьи.