Немой набат. Книга третья

Подлевский часто вспоминал Америку и наяву, пытаясь наложить ее свежие реалии на российскую сумятицу — ради предвидения своих жизненных шансов. Штаты всегда впереди, они задают тон, он считал, что их вчера становится нашим сегодня, а их сегодня станет нашим завтра. Скоро на пенсию там выкатится многочисленное поколение бэби-бумеров, рожденных сразу после войны, и культ молодости, взлелеянный на их запросах, уступает место новому жизнеукладу — культу зрелости. Окрепла экономика долголетия. Несмотря на пришествие цифровых времен и буйство айтишников, контрольный пакет национального богатства, да и политического веса — Трамп, Байден, Клинтоны — в руках пожилых. Сразу сравнил: ведь и наша артель долгожителей во власти уже перешагивает пенсионный возраст, даже новый, догоняет брежневских старцев. Но в Америке поколенческий сдвиг менталитета уже бьет в глаза. «Как ни странно, — улыбнулся своим мыслям Аркадий, — это доказала паническая вирусная атака, когда через драки за туалетную бумагу мощно заявила о себе цивилизация комфорта, для которой пипифакс — чуть ли не родовой признак».

Но чем дальше по дням отодвигалась Америка, тем мучительнее становились думы Подлевского о новых российских реалиях. Он сделал несколько телефонных звонков, чтобы известить о своем возвращении и прощупать настроение старых знакомых, чьи взгляды хорошо знал и разделял. Их невнятное бормотание, а порой тоскливый гундёж по части послевирусных перспектив не источали оптимизма, и сквозь словесный туман проглядывало, что неясности связаны не с экономическим спадом, а с какими-то другими опасениями, о которых незачем извещать дистанционно. «Куда подевались прежние остроумцы-балабольщики с их веселыми перебранками? Раньше эта публика была в телефонных разговорах куда откровеннее», — сделал для себя вывод Аркадий.

И конечно, он почти не выключал телевизор, никогда раньше не уделял ему так много внимания. Не только по причине вынужденного безделья — он впервые сидел перед телеэкраном больше, чем у компьютерного монитора. Логика была простая, ясная: сперва понять, какие сдвиги произошли в официальном и публичном эфире, а потом сопоставить их с настроениями сетевого народа.

А сдвиги, сразу убедился Аркадий, грандиозные. Вернее, сдвиг был один, но зато главный, решающий. Подлевский увидел на экране нового Путина. Нового! Другой стиль речи, другой тембр голоса, даже посадка перед телекамерой иная. Вдобавок работает «с листа», без репетиций и подстрочников. Аркадию, который отсутствовал в России несколько месяцев, эти перемены бросились в глаза сразу, и они настораживали. Но больше всего поражало, что теперь Путин напрямую обращался к народу, чего раньше никогда не случалось. Нет, однажды, кажется, все-таки было нечто подобное, но разовое, сугубо ситуативное — когда террористы захватили заложников на Дубровке.

Конечно, сейчас ситуация требует прямого разговора с людьми. Но Путин, которого Подлевский привык видеть по телику лишь на совещаниях и раз в год — на братаниях с прессой, когда вопросы задают только лакеи власти, с каждым карантинным днем все более «входит во вкус», утверждаясь в новом лидерском облике, в новом качестве. «Ему отчаянно повезло, — с нарастающей тревогой думал Аркадий. — Успел обнулиться до вирусной катастрофы! Да как бы своими неуемными речами грудь не надсадил». Под завязку нагруженный за океаном тамошней жаждой демонизировать Россию, он понимал, что для Путина, как, впрочем, и для Трампа, битва с эпидемией стала политической схваткой с о-очень большим призом на кону: у Трампа — второе президентство, у Путина — взлет авторитета, делающий излишним плебисцит по обнулению президентских сроков. Погано, с издевкой усмехнулся: «Не плебисцит, а плейбойсцит, торжество национальной шизофрении».

В Штатах его постепенно увлекла наивная простота американцев, их национальный эгоизм; русские не похожи на амеров, и само по себе это непорядок, надо исправить, подогнать их под наши лучшие в мире стандарты. Никакой щепетильности: если эти в общем-то неплохие, но слабые разумом чудаки упрямятся, строптивятся — их можно и напалмом выжечь, чтобы не мешали глобальной гармонии. Не раз он слышал нелепый, но вполне искренний, вовсе не злобный, а скорее недоуменный вопрос: «Кончайте вы со своей кремлевской дурью. У вас что, нет никого лучше Путина?» Общаясь в мидл-среде, Аркадий быстро ухватил, что ее философия исчерпывается элементарной формулой: «Пять долларов лучше, чем три доллара». Апофеоз прагматизма! Но на нем основана вся архитектура американской жизни с ее мечтой о земном парадизе. Отсюда и потрясающее обилие превосходных степеней в речах и твитах Трампа, немыслимых для российской публичной политики.