Немой пианист

Мы долго сидели замерев, надеясь, что юноша сыграет еще что-нибудь, но он не сыграл. Точно ему было больше нечего прибавить к уже сказанному — на сегодня или вообще навсегда; точно он вернулся из другого мира, побывав по ту сторону ледяной толщи, и отвык, разучился жить здесь, с нами. Наконец он кивнул медсестре, та поднялась на сцену, легонько коснулась его плеча; юноша встал и проследовал за ней к выходу. В его послушании были кротость и безразличие — собственно, именно так, с кротостью и безразличием, он воспринимал всё, весь мир, и я привык к этому, но вот тогда, после короткого, странного концерта, такое его отношение к жизни показалось мне прямо-таки катастрофичным, оно и в самом деле настораживало.

Не могу сказать тебе, чего именно я боялся и чего боюсь сейчас, когда пишу эти строки в тишине ночной комнаты. Знаю наверняка лишь одно: провожая его глазами, я почуял приближение неминуемой опасности, и ощущение было настолько острым, что у меня перехватило дыхание. Один за другим слушатели поднимались с кресел и, разочарованные, брели в коридор; и только я не находил в себе решимости встать. Зал опустел, я сидел под стеклянным куполом, уставившись на черный немой рояль, и в голове кружился хоровод музыкальных воспоминаний — вот хрустальная, искрящаяся капель Моцарта, вот Сезар Франк с его болезненными, выморочными фантазиями и сумасшедшими головоломками, а вот страстная меланхолия Шопена… Но странным образом мелодии становятся неузнаваемы: меняются ритм, темп, тональность, вместо одних нот звучат другие, все сливается в один навязчивый мотив, и он повторяется снова и снова, тот же самый, без конца.

~~~

Сегодня на тропинке ни души, никто не остановился у первого поворота, чтобы с высоты посмотреть на длинную кайму пляжа, где подтаявший снег смешался со светлым песком, — бледное, наводящее тоску зрелище; тревожные крики чаек, сосредоточенный плеск волн, скрип деревянных навесов под напором ветра своей монотонной полифонией лишь углубляют тишину, разлитую по пространству этого театра без зрителей.

Ну а его шаги настолько легки, почти невесомы, что не слышно даже шелеста песка, который податливо расступается под ногами. Он снял обувь и носки и, несмотря на холод, не стал ничего надевать поверх старого выцветшего фрака. Вот так, босиком, в лучах солнца, которое едва выплыло из-за горизонта, он пересекает пляж и, дойдя до моря, бредет вдоль линии прибоя. Его никто не видит, никто не удивляется, куда же он держит путь, шагая по влажной полосе, разграничивающей воду и сушу, — он идет плавно, медленно, но в походке видна решимость, свойственная тому, чья дорога уже предопределена. Ветер между тем улегся, чайки загадочно притихли, и покой почти полный, только море все продолжает суетиться, шептать, звать. Возможно, все они смущены, озадачены присутствием юноши и, замерев, изумленно наблюдают за ним, провожают взглядом — пытливым, стеклянно-неподвижным птичьим взглядом — человека, который бредет в никуда. В той стороне ведь и вправду нет ничего, ни деревни, ни одинокого дома, ни даже заброшенного кафе или кемпинга, которые зимой неприкаянно чернеют на пляже, прозябают, похожие на призраков, на обломки летнего отдыха. В той стороне есть только море, посеребренное холодным рассветом, и песчаная лента, которая бежит мимо волн в бесконечность. Однако юноша продолжает идти между морем и берегом, глядя прямо перед собой, будто впереди маячит какая-то цель — далеко, совсем далеко, насколько хватает глаз, там, где очертания скал размыты голубоватой дымкой.

Внезапно он встал и обернулся, смотрит на крутой мыс. Кажется, он ищет взглядом что-то скрывающееся за тропкой, за деревьями, которые столпились на вершине; но больницы не различить, над кронами торчат лишь дымоходы, тянущиеся к небу, да сквозь листву проступают кое-где бурые стены. Он медлит, словно вот так, молча, прощается с этим местом, потом опять шагает вперед, босой, угловатый, нескладный, и вскоре растворяется в рассветной мгле, а над пустынным пляжем опять начинают метаться пронзительные чаячьи крики.