Немой свидетель

Тойер услышал треньканье дверного звонка. Кёниг, спустившись вниз, открыл, последовал краткий обмен фразами. Шаги. Вошел Фредерсен. За ним Зенф, последним Кёниг с пистолетом в руке.

У старшего гаупткомиссара отвисла челюсть.

— Команда есть команда, — грустно заметил толстяк. — До последнего дыхания. Они нас прикончат, и я в этом виноват.

Со странным безразличием Тойер наблюдал, как Фредерсен забрал оружие у Корнелии и велел ей связать полицейских. Девочка запротестовала, хотела забрать пистолет назад, но Фредерсен прикрикнул на нее, и она пошла за липкой лентой. Скотча в доме не нашлось, и Кёниг принес веревку. Корнелия с силой затянула узел, веревка врезалась Тойеру в запястья.

Фредерсен с Кёнигом вполголоса обсуждали, как поступить после того, что случится в подвале. А что там должно случиться? Ах да, их там застрелят. Но почему потом? Значит, они все же боятся. А вот он совсем не испытывает страха, словно говорят не о нем, а о его двойнике. Ну давай, Тойер, делай же что-нибудь! Говори, уговаривай! Тебя упрекают, что ты слишком часто молчишь, так попробуй, измени свою жизнь к лучшему, пока она еще у тебя есть!

— Ну, господин Фредерсен! Столько суеты — и все из-за какой-то педерастии…

— Не трудитесь продолжать свое расследование, — злобно прошипел Фредерсен. — Лучше наслаждайтесь отставкой, вы оба. Она продлится недолго.

— Анатолий был для вас идеальным любовником, — не послушался Тойер. — Красивый парнишка, не ставший своим в классе, одинокий, трусливый, возможно, просто пассивный, много переживший, но разумный. Из тех, кто станет благодарить, если окажешь ему внимание, кто поначалу даже не поймет, что за дружбу ему предлагают.

Кёниг поморщился от отвращения. Корнелия безучастно сидела за письменным столом.

Фредерсен молчал, он застыл, не спуская глаз с Тойера. Гаупткомиссар разглядывал его, словно видел впервые. В рассеянном свете мансарды учитель показался ему актером, который после исполнения своей роли вернется к обычной жизни и до начала завтрашних съемок будет нормальным и приветливым.

— А вы-то ему нравились? Ваш малыш охотно вас обнимал? Или его тошнило от вашей обезьяньей задницы, липкого конца, потных рук? — Тойер пытался разъярить Фредерсена, заставить его нервничать. Никакой реакции. — Почему вы не злитесь? Почему позволяете себя оскорблять? Потому что знаете, какой вы мерзкий.

— Он ненавидел вас. — Зенф говорил как сомнамбула. — Возможно, вы и питали какие-то иллюзии, но Анатолий вас ненавидел. Он ненавидел ваш запах, пот, слюну, ваши узловатые руки и ноги, дряблые ягодицы, ваш смех, ваши подарки. Вы думаете, это не так? Ведь он же смеялся, был приветливым. Потому что он подчинялся вам и что-то ощущал. Но все это только ваши иллюзии, и они существуют до сих пор лишь потому, что вы его убили, господин Фредерсен. Не важно, что случилось ночью седьмого января, убийство произошло гораздо раньше. Не важно, что вы сделали или не сделали. Вы забрали у мальчика его тело, и это настоящее убийство. — На губах Зенфа выступила пена, но он не кричал. — Анатолий был твоим хобби, твоей собственностью. Ведь ты платил за его шоколад. Свинья. Грязная свинья.

— Ему это тоже доставляло радость, — тихо проговорил Фредерсен. — Я знаю точно. Как он вздрогнул, когда кончил в первый раз! На пляже в дюнах, под Лабоэ. — В его голосе звучала нежность, и это было противней всего. — Огромный риск, но мне хотелось, чтобы он испытал те ощущения в прекрасном месте, мне очень хотелось. Я гладил его, поначалу он дрожал и был напряжен, да и погода стояла холодная, это было ночью, чтобы нам никто не помешал. Но потом его худенькое, слабое тело разогрелось, расслабилось, и потом, когда он отдался целиком, он положил мне руку на плечо, так робко и невинно…

Господи, если бы он побыл моим воробышком еще один-два года, я бы его отпустил, щедро отблагодарив, и он остался бы навсегда моим другом; я бы оплатил его учебу: он заслужил такую награду. Я не люблю грубые, угловатые мужские тела, ведь я не голубой.

Тойер едва не расхохотался, несмотря на отчаянную ситуацию:

— Вам это так важно? Что вы не гомосексуалист? Вы считаете это непристойным?

— Нет, вовсе нет. Но это нечто другое, вам этого не понять. Я люблю детей, мягких, приятно пахнущих, прилежных в учебе, у них самая чудесная кожа…

— Может, замолчите, наконец? — простонал Кёниг.

Корнелия продолжала безучастно сидеть за столом.

— Девочки тоже? Вы и с ними вступали в половую связь? Раз вы не считаете себя педерастом, — продолжал подначивать Фредерсена Тойер.

— Невинность есть невинность. Но в мальчишках есть отвага, храбрость… Я читал, что в эпоху расцвета древнегреческой культуры это считалось самой прекрасной формой любви. Разве Сократ, Платон не занимались этим с детьми?

— Вы представляете, что здесь начнется, если пропадут двое полицейских? — обратился к Кёнигу Зенф. — Небеса разверзнутся! — Тойер слышал по голосу, что Зенф испуган. Почему же он сам не испытывает никакого страха?

— Вы считаете, что у нас есть другой выход?