Немцы

– Это большая русская начальница вам послала, – таинственно сообщил Бер. Имени Татьяны Герасимовны Бер, как и другие немцы, выговорить не мог. – Пусть, говорит, кушает и поскорее выздоравливает. Как вас, Рудольф, все-таки любят женщины! Фрейлейн Тамара тоже вам кланяется.

Штребль чуть не прослезился:

– Бер, вы помните, как нас пугали русскими? Обещали и пытки, и побои. А кто нас хоть пальцем тронул?

– Мы же не враги русским. За что им нас обижать? – Бер пожал плечами.

– Да, но друзьями нас тоже не назовешь. По правде говоря, большинство банатских и трансильванских немцев спали и видели, как бы оказаться под крылышком у рейха. Спросите-ка Бернарда. Он с каждого сочувствующего коммунистам шкуру бы спустил.

Когда Бер собрался уходить, Штребль смущенно попросил его:

– Передайте, пожалуйста, мою благодарность большой начальнице и фрейлейн Тамаре.

«Бедный мальчик! Болезнь его совсем доконала и сделала даже сентиментальным. Впрочем, все мы тут изменимся так или иначе, если выживем, конечно… – думал Бер, тяжело спускаясь по крутым ступеням госпиталя. – Не забыть бы мне снести старые башмаки Рудольфа к сапожнику и попросить Розу починить ему белье… Надо хоть чем-нибудь порадовать парня».

А Штребль долго лежал молча, держа в руках принесенный пирог и не решаясь съесть его. Наконец разломил. В середине был желтый творог.

Вислоусый бём на койке у стены покосился на Штребля и сглотнул слюну. Крестьянин был на строгой диете: кроме сухарей и рисового отвара, ему ничего не давали. Лицо его было пергаментно-желтым, а глаза совсем бесцветными, без всякого выражения.

Подавив неприязнь к соседу, Штребль сказал:

– Я бы дал вам кусочек, Туслер, но ведь вам нельзя.

Бём высвободил из-под одеяла худую желтую руку.

– Дайте, – произнес он глухо. – Все равно я не выживу.

Проглотив кусок пирога, Туслер заговорил слабым голосом:

– Тяжело помирать одному. Вот к вам, я вижу, товарищи ходят, носят вам еду. И этот Бер, и Вебер, и Роза, а я лежу один, как собака. Разве здесь, в лагере, у меня нет родни или односельчан? В каждой комнате у меня родня и соседи. Я из Вальденталя. Дома, когда кому-нибудь нужны были волы или пшеница, все шли ко мне. А теперь…

Штребль не нашелся, что сказать ему в утешение. Бём замолчал и пустыми глазами смотрел в потолок.

Ночью, когда Штребль задремал, в соседней комнате поднялся переполох. Он вскочил и прислушался. Стонала женщина, часто вскрикивая:

– О вее, вее!

Послышался голос немца-фельдшера:

– Позовите фрау докторин! Я никогда не принимал родов.

Через некоторое время раздались быстрые шаги и звонкий женский голос. А немка стонала все громче и громче. Потом завыла. Штребль заткнул уши и закрыл голову подушкой. Бём спокойно произнес:

– Видно, какая-нибудь городская. Наши бабы так не кричат.

Штребль попытался себе представить, какова же должна быть боль, чтобы так выть. Ему казалось, что женщина кричит уже несколько часов.

Только перед рассветом раздался писк ребенка. Штребль вздохнул с облегчением.

– Какой прекрасный младенец! – сказал за стенкой фельдшер.

А роженица-немка плакала и время от времени повторяла:

– Бедная, бедная моя крошка, что тебя ждет!

Заснув наконец, Штребль и не слышал, как утром в госпиталь пришел командир третьей роты Мингалеев. Он принес роженице кулек с сахаром и белый хлеб.

– Кушай, дорогая! – он широко улыбнулся. – Здоровый дочь нада растить. Покажи его сюда. Хорош, хорош девка! На тебе похож. Лучше сын, нет сын, дочь тоже хорош. Как звать будешь?

– Лейтенант спрашивает, какое имя вы хотите дать своему ребенку? – помог фельдшер, который, как и все немцы, понимал Мингалеева гораздо лучше, чем других русских.

– Анна, – чуть слышно ответила немка. – Так зовут мою мать.

– Анна так Анна, – согласился Мингалеев. – Ты, Арнольд, молоко давай три раз в день. Сколька кушать хочет, столька давай. Моя говорит Грауеру: белый материал давай, пеленка шить нада! – И заметив, что немка заливается слезами, Мингалеев озабоченно спросил: – Ну чива ты плачешь? Ну чива?

– Она боится, чтобы ребенок не забрали, – тихо зашептал Арнольд.

– Дура! – разозлился Мингалеев. – Куда забрали, зачим забрали? Ее ребенок – никому не нада. Плакать не хорош, ребенок плохой будет.

Арнольд что-то зашептал немке. Та вдруг приподнялась, схватила полу шинели Мингалеева и прижалась к ней губами. Лейтенант отскочил и покраснел.

– Глупый баба! – сказал он дрогнувшим голосом и, подойдя к двери, строго приказал фельдшеру: – Ты смотри, чтобы была порядок!

8

Накануне праздников в лагере была назначена генеральная уборка. Скребли деревянные тротуары, чинили и красили забор, скамьи, устанавливали эстраду для оркестра, делали танцплощадку во дворе. Немки мыли в корпусах полы и окна. Без конца шныряли по двору крестьянки в подоткнутых цветных юбках с ведрами грязной воды, громко стуча деревянными сандалиями по еще мерзлой земле. Пахло хвоей: из лесу притащили гору еловых и пихтовых веток.