Немцы

В прохладной приемной, стиснутой мебелью времен НИИ, КБ и РК ВЛКСМ, гербами и портретами задумчивого Путина, властвовала худая пожилая девушка, то поправлявшая рыжие кудри, то поглаживавшая ногу — от коленки до значительно открытых, до резинки, черных чулок, взгляд ее застывал и прыгал, опять застывал и — прыгал, словно следила она за перемещениями кузнечика, способного посидеть на стекле, прилипнуть к потолку и даже довольно надолго зависнуть в воздухе; кузнечик прыгал довольно хаотично и разносторонне, совершенно обходя почему-то Эбергарда и адвоката; Эбергард, как зеркальце, выставил перед лицом девушки раскрытое удостоверение префектуры, но она рассказывала в телефон далекой близкой:

— И хомячок не воняет, если за ним убирать. Самого не купайте, вода для него — стресс! И умирают так безобидно, лег поспать и не проснулся, детям не страшно. Мой-то — слушаешь? — перевязал хомяку ноги нитками — игрался так! — ножки затекли. Уж я их спиртом терла, терла, а хомяк их потом облизал и захмеле-ел… Хароший такой, — простонала от смеха, — сутки проспал! И как же его потом мучила жажда! — С трудом (как же ей не хотелось, вторая половина дня!) выполнила разгибание руки: вон, снаружи стеклянной двери часы приема — раз в месяц, а вот кнопка — вызывать дежурного? — или это всё сейчас куда-нибудь денется само?

Терпение, помнить, ради чего; дважды начинал, но бросал набирать Хассо. Нельзя. Потом, может быть, настанет «можно», после условных знаков, но так сразу… это не крайний случай. Гуляев? Не будет вникать, всё личное и бесплатное его раздражает. Лене Монголу уже не позвонишь, пресс-секретарь окружного УВД Денисов — отключен телефон, да и сколько раз Денисов представлялся, и никогда Эбергард не запоминал лица и имени, решая свои вопросы над облачностью, с «первыми лицами»; выйти и подумать, уехать и подумать, признать всё, как есть, обновить свою стоимость, но, понимая «ненадо», он звонил уже в оргуправление Пилюсу, первый раз — сам.

— А-а, Эбергард. Докладывай. Спокойно всё?

«Докладывай» придется перетерпеть.

— Ситуацию я тебе завтра доложу, в девять утра. Можешь позвонить, чтобы меня принял начальник ОВД «Смородино»?

— По поводу?

Вероника-Лариса взглянула на Эбергарда с участием: он перегрыз зубами какой-то звук боли?

— Это касается моей дочери.

— Смородино… Но там же новый кто-то.

— Панасенко, Петр Иванович, — читал Эбергард табличку. — Я у него в приемной.

— И замов там поменяли… Заваливает в приемную, а потом звонит, — Пилюс ковырялся в помятых бумажках, справочных материалах, визиточном гербарии и бормотал как бы исключительно себе: — В своем округе вопрос не могут порешать… Колхозники… — «колхозниками» называл Евгений Кристианович Сидоров людей, выпавших из жизненной системы. — Не обещаю.

Они вышли, вот сюда, за двери, показалось — долго, пока рыжая «приемная» не высунулась с равнодушным:

— Абергардов! Есть? — искренне, она впервые увидела его; важно, что, как, что сказал Пилюс, как распределил содержание по интонации и звукам: «помогите решить» или «прими и выслушай».

Панасенко, подполковник (приветствовать не поднялся, много текущей работы, недавно заступил, надо пахать, пусть люди из префектуры это отметят и доложат там своему префекту), мрачный, с рыжими пятнами на лысине; в кабинет так тихонько, словно разулся в приемной, вступил усатый зам с челкой, поднятой и укрепленной до состояния «ветераны харьковского таксомотора», дружат, наверное, с первого класса — будет свидетелем.

— Я адвокат господина Эбергарда, вот мое удостоверение…

— Когда будет надо, я вас спрошу, — раз уж невозможно удушить, оборвал ее начальник ОВД. — Ну?

Эбергард рассказал «что» и «как», как самому показалось — без лишнего.

— И что же… вы хотите?

— Объяснить матери моей дочери противоправность ее действий… Перспективу возбуждения дела.

— Хотите, чтоб припугнули. Все хотят, чтобы милиция пугала… — подполковник уморился, это какаято Голгофа, пойдет застрелится, одиночество страшной ноши. — А надо было не разводиться, а думать! — и вмазал ладонью по столу, первый раз. — Какое похищение?! Мать не может похитить свою дочь! Где ваша дочь?

— Я не знаю. Где-то в Крыму.

— Информацию не хотите давать? — Удар «два»! и, подобравшись, жабьи набрякнув, он такой же человек и, может быть, давно устал плющить, отжимать, прессовать и давить. — Хотите, скажу вам по-мужски, зачем вам это надо? Просто, по-милицейски скажу, — нечасто ему вот так приходилось, без поставленной задачи, он действительно спрашивал!

Не скажешь «да на хрен ты мне…»?!

— Пожалуйста. Скажите.