Немцы

— Говорит: я принимаю вас в свою стаю. Мы — хищники! Того, кто мешает нашему движению, надо загрызть! Вы не представляете. Вчера позвал: выпьем, дорогой Хассо, по рюмочке… Только вам я верю, предатели кругом. Третью ночь, говорит, не сплю. Встаю в пять утра и хожу, хожу, хожу… Не вижу потому что врага. Не могу так. Вот когда вижу, — Хассо выхватил воображаемый клинок, — рублю!!! Только так чувствую себя человеком, — и уехал рано — расписывать почту, осмысливать задачи, поставленные префектом на коллегии по сносу и реконструкции ветхого жилого фонда; провожать отправили Эбергарда — ему нужней.

— Не уволят его? — спросил при объятии Эбергард.

— Никогда. Господи, ну кто может его сковырнуть? Скажи мне, кому по силам?! — и трудно и как-то неумело полез в машину.

Фриц и Хериберт, трезвые и грустные, кофе пригубливали и ковыряли ложками десерт с боков.

— Зря я у него про политику?

— Хассо просто не захотел с тобой говорить об этом.

— Да он просто не думает, за кого бы голосовал. Зачем думать про то, что не имеет значения? А ты, Фриц, тоже не знаешь, за кого бы голосовал?

— Знаю! Но это не значит, что скажу.

Вероника-Лариса объясняла: не люблю телефон; и вызывала его «пересечься и всё обсудить, заодно и пообедаем» по каждому, ничтожному даже… но он радовался ее звонкам и ждал встречи; Эбергарда волновала близость ее тела, кажущаяся доступность и чистота его, жизнь Вероники-Ларисы ничего не просила у него (все остальные ждали, когда Эбергард купит им лекарств и счастье), адвокат обещала победу и всегда улыбалась; всё в Эбергарде восхищало ее: улыбка, любовь к дочери, умение устроить жизнь; когда они встречались, Эбергард словно возвращался в юное, начинающее всё прошлое; и, обсудив дела, они немного болтали «просто так», и Вероника-Лариса всегда оставляла Эбергарду время сказать ей что-то еще дополнительное, особенное или даже сделать — он ничего не говорил и не делал и знал: никогда не дотронется до нее и ничего не скажет — уже хватит.

— Адвоката у Сигилд еще нет. Мы встречались в опеке. Вот ее вариант графика.

Эбергард прочел подчеркнутое: «Встречи один раз в месяц с 15 до 19» — всё, что ему предлагалось, и оглох, и не понимал, что говорит Вероника-Лариса, что-то «ее властность, ее властность…».

— Мне кажется, она до сих пор тебя любит.

Он удивился, как мало это недоказуемое тронуло, подкормило его самолюбие.

— Это я к тому, что есть вариант упасть Сигилд в ноги, повиниться, — адвоката беспокоило его молчание, — и подкрепить это какой-то суммой. Но, конечно, она, с ее характером, денег может не взять, оттопчется на тебе, докажет Эрне: победила отца, сам приполз и всё признал, а твой график всё равно не подпишет. Ну что? Идем в суд?

— Да.

— Хочу, чтобы ты понимал: учитывая положение Сигилд, в суде ее раньше ноября мы можем не увидеть.

— Судьи встают на сторону беременных и кормящих?

— Я же говорила: на решение влияет судебная практика, личный настрой и позиция опеки.

Душить судью и органы опеки и попечительства муниципалитета «Смородино»!

— А мнение ребенка?

— После десяти лет учитывают. Почему ты так этого боишься? Неужели ты думаешь, Эрна не захочет с тобой встречаться?

Эбергард думал именно так.

— В конце разговора Сигилд предложила еще одну встречу в опеке: ты, она и Эрна. Она скажет при девочке, что поддерживает твой график, и предложит ей самой выбрать…

— Как ей не жалко Эрну. Я тебе больше ничего не должен?

— В смысле? А. Нет, всё пока в рамках оговоренного гонорара, — закрыла блокнот. — Я с тобой часто разговариваю по вечерам, слышишь?

— Я даже тебе отвечаю, сам что-то спрашиваю.

Вероника-Лариса легко потянулась к нему и поцеловала: спасибо, вот это то малое, что потребуется, не бойся.

— А что ты думаешь про меня?

— Я про тебя еще не думал.

Думал, неправда; девушки одинокие и «не» устроены так: каждого взглянувшего на них, остановившегося рядом превращают, обряжают в «единственную, ту самую любовь», любого — убийцу, садовника, соседа в авиационном кресле, брата мужа, незабытого одноклассника, мрачноватого посетителя питейного заведения, даже (и особенно) парня, при знакомстве сказавшего: ты мне не нужна, вообще не нравишься, я никогда тебя не коснусь — девушка седая или «не», начиная с «а если…», двигаясь с неутомимостью вороватой птицы через «а вдруг…», через «может быть…» к «наверное…» до — «он и только он!» — еще один блестящий металлический предмет в свое гнездо, поиграть, заиграться и порезаться до крови, насыщая и распаляя себя несуществующими подтверждениями и поощрениями (гадания и сны всегда на стороне девушек), они хотят — услышать наконец правду, они стремятся к окончательной ясности, потому, что если уж этот «не он», так, значит, следующий «он» уже обязательно! Все девушки одиноки. Все девушки в семье несчастны. Все девушки недооценены. Недолюблены или любимы не так. Неудовлетворенны. Непоняты. И никому не нужны. Они всегда верят в парней с афиши и в то, что производит такие афиши, до дома престарелых, и дальше еще.