Немцы

— И там, — тягуче, смолисто, Дима цедил теперь с насмешкой: всего теперь не скажешь, угадывай, — и при Белом доме. И при том Белом доме. Старейший бизнес-клуб мира. Отделения в восьмидесяти двух странах. Это только официально. С виду: просто место, хорошее такое… Место, где собираются и разговаривают разные люди… Даже не представляешь, кого я там… Не скажу. Клятва первого уровня. Никогда бы не подумал… Даже самые непримиримые… А в этом месте — пересекаются… Управление оттуда. Мы-то с тобой живем-барахтаемся, боремся… Надеемся… Кого куда назначат, кто что даст — а это видимость. Мэры там, депутаты… Президенты. Совсем другие люди, на самом деле — рулят…

— Угу. Несколько уровней посвящения. Члены клуба выходят из подземных ходов в любой точке земного шара. И сауна в цоколе с тайскими массажистками украинской национальности… Нашел наконец-то ты место, где решаются все вопросы!

— Нет, Эбергард, оказывается, все вопросы давно решены. И когда это понимаешь… Приходит такой покой… Любое твое желание…

— И трешку могут в монолите? И шунтирование по квоте? И в детский садик?

Дима Кириллович серьезно молчал, перебирая камушек за камушком в браслете.

— Тебя-то как туда взяли? Визитки им рисуешь? Золотых слоников?

— Это здесь — только деньги, — художник нахмурился. — И там деньги. Страшно большие. Но сперва — идеи, образы. Это раньше — кошелек и паспорт. А теперь — портфолио. Чуть что: а портфолио у тебя есть? Им нужны мои идеи — и я поделюсь. Очень задорого. Не сразу. Закреплюсь, а уж потом… У них проблема: Россию привести в отведенное место. Как? Они-то думали: подманиванием. Не-ет. Не знают русских. И я не знаю. Вот пришел на тебя посмотреть. Народ-то наш как-то ухнул и застрял внизу, криво… — Дима неожиданно и неуместно захихикал, сам, кажется, испугался своего смеха, останавливался, но прыскал опять, разлепляя губы. — Когда солнце точно вон над этой самой точкой, народ наш внизу там видать — вроде живы… Но что там с ними? — Дима признал, — скользко и темно. Что же там с народом? Не слышно.

— Небось, и молитесь там… чему-нибудь?

— Богу? — рассмеялся Дима уже законно. — Богу!!! — такой забавной показалась ему давняя шутка, любимая, не уступающая годам, — всё равно смешно! — Богу! — смеялся, сипел и осушал пальцем глаз.

— Как твоя гениальная дочка? Танцы, языки, астрономия?

Дима поднялся: пора.

— Дать тебе машину до метро?

— Зачем? Я теперь не спешу. По совету тибетских врачей передвигаюсь только пешком. Приседаю по утрам, на пресс, на косые мышцы… Пятьдесят раз. Хотя могу и сто. А то уходят — здоро-вые ребята!

Пришел с работы, стало плохо, до второго этажа донесли — инфаркт! Слушай, дай-ка мне взаймы, — голос раскачался, мостиком на канатах, по которому пробежали ноги, — тысячу долларов.

Эбергард, не успев подумать, с небольшой жалостью, что быстро высохнет, оставив белесый соляной след, отсчитал: десять.

— И хочу узнать твое мнение, — Дима не прятал деньги, боялся выпустить из рук. — Если гореть одним, все силы свои, всю душу свою отдать одному, ни о чем другом… Каждую минуту. Ради одного, и — делать, делать, делать, — брызнула слюна и он смущенно осекся, — ведь не может это — не дать ничего? Чтоб: совсем ничего? Если всё делать, делать, делать по-настоящему, как главное, всю душу свою отдать! Душу! Не шутка. Ведь человек, когда хочет и делает, ведь пробьет, добьется, спасется, достигнет — дадут же ему? Даже если потом? Или совсем потом? Нет, не потом. А всё-таки — ему. Скажи. Да?

Эбергард ни хрена не понял, но согласился:

— Да. Пошел я, короче, на коллегию.

— Вот и я так думаю. Да! — Дима встрепенулся, словно услышал долгожданный оклик, и выбежал из кабинета.

Поздно, Эбергард остался так, что ни рука протянутая, ни взгляд ничей не могли его… в темнеющем небе увязли костлявые березовые кроны, и ночь расчертила город электрическими кляксами, минута, когда на бахчевые развалы к смуглым друзьям приходят арбузные девушки, всегда — по две, и всегда — одна блондинка.

— Какой вам арбуз? Средний?

— Сладкий.

Продавец в синем фартуке встал на табуретку и надавал пощечин ближайшим арбузным бокам — все отозвались одинаковым сырым звуком; он вытащил ближайший, подержал в ладони и определил:

— Двести восемьдесят пять рублей.

Эбергард прижал арбуз к себе, не понадеявшись на серый пакет, и понес, озираясь: мы проехали дальше, и рельеф времени изменился, куда-то пропали Первое мая. Седьмое ноября. Палки транспарантов. Красные банты. Да и дни рождения и Новые года заметно сгладились, хотя еще можно определить, где они примерно находились…

Некуда.