Немые свидетели

«1863 года апреля 24 дня, в высочайше утвержденной в С.-Петербурге Следственной комиссии, командированные секретари: со стороны губернского правления Карцев и Степановский, со стороны уголовной палаты Филимонов и 2-го департамента гражданской палаты Беляев, производили сличение почерка записки, писанной карандашом, по показанию Костомарова, отставным титулярным советником Чернышевским, с другими бумагами им писанными и заключающимися в деле на 58-м листе и в ответах Чернышевского 30 октября 1862 года, и нашли, что почерк записки имеет некоторое сходство с почерком Чернышевского, коим писаны им означенные бумаги».

Итак, никакой попытки что-нибудь объяснить или хотя бы назвать какие-то признаки. Впрочем, юридического значения эта комиссия не имела, и, когда дело перешло в сенат, экспертизой занялись секретари сената.

Обладали ли они специальными познаниями в исследовании почерка? Ничуть. Это были самые обычные секретари, ежедневно имеющие дело с сотнями бумаг, написанных сенаторами. Может быть, их снабдили всеми необходимыми для беспристрастного исследования документами, то есть дали не только бумаги Чернышевского, но и Костомарова, как требовал Чернышевский? Нет, выдачу бумаг Костомарова сенат счел нежелательной.

И все-таки… три эксперта из восьми признали, что только восемь букв из записки сходны с почерком Чернышевского, общий же характер почерка совершенно другой. Лишь двое с готовностью подтвердили, что записка написана почерком Чернышевского, хотя и искаженным.

Основания для обвинения, таким образом, оказались весьма шаткими.

Тогда сенаторы взялись за дело сами и с непостижимой уверенностью заявили, что в «отдельных буквах сей записки и общем характере почерка есть совершенное сходство».

Результат этой предвзятой, невежественной, дилетантской экспертизы вполне удовлетворял самодержавие. Но увы, ему приходилось все же придерживаться своих же собственных законов. А по тогдашним законам Российской империи, если преступник отпирается, необходимы по крайней мере два «несовершенных (т. е. косвенных) доказательства». Пока сенат располагал только одним. На свет должен был появиться второй документ. И он, разумеется, отыскался.

На допросе 18 января 1863 года Костомаров вдруг признался, что у него есть революционное письмо Чернышевского, которое хранится у некоего Шаповалова. Все попытки жандармов найти этого Шаповалова окончились неудачей. Зато письмо… В целости и сохранности Костомаров передал его вскоре III отделению, которое по странной забывчивости даже не поинтересовалось, как сам Костомаров обнаружил мифического Шаповалова.

Как очутилось письмо Чернышевского у Костомарова? Очень просто. Оно адресовалось поэту Плещееву и по дороге в Москву затерялось, потом отыскалось за подкладкой чемодана, но было в таком виде, что отдавать его Костомаров счел неудобным.

Объяснения были нелепыми. Но еще более грубо выглядела сама фальшивка. Замкнутый, осторожный, осмотрительный Чернышевский выбалтывает в письме Плещееву множество сведений, некоторые из которых почти наверняка даже не могли быть ему известны.

Весьма неподходящим оказался и адресат письма. Поэт Алексей Николаевич Плещеев в юности примыкал к петрашевцам, но к началу 60-х годов не только не имел никакого отношения к радикально настроенной интеллигенции, но даже старался держаться от нее подальше. И вот этому-то Плещееву, с которым Чернышевский почти не переписывался (от редакции «Современника» переписку с ним вел Добролюбов), он вдруг посылает письмо, где, в частности, признается в том, что сочинил прокламацию «Барским крестьянам».

«Что могло натолкнуть, — спрашивал Ю. Стеклов, — Костомарова и его вдохновителей из Третьего отделения на мысль о сочинении письма к Плещееву? Во-первых, Плещеев рекомендовал Михайлову и Чернышевскому Костомарова, который искал литературной работы и которого оба названные писатели пригрели. А, во-вторых, косвенный ответ на этот вопрос дает следующее. В письме Чернышевского к Костомарову от 2 июля 1861 года имеется непонятная для нас фраза: „О нашей благотворительности в пользу дворовых пишу к Алексею Николаевичу“. С другой стороны, в письме Плещеева к тому же Костомарову от 3 июня 1861 года сказано: „Я писал к Чернышевскому — если он ответит через вас, то дайте знать“. Эти письма, якобы найденные у Костомарова 10 марта 1863 года, наверное, были Костомаровым представлены Потапову гораздо раньше. Но если даже они очутились в руках Потапова только в марте, то ведь письмо к Плещееву выплыло только в июле. Возможно, что, обсудив содержание этих писем, почтенная компания пришла к выводу, что их можно использовать для… нового подлога. Правда, в письме Плещеева не говорится, что он писал Чернышевскому через Костомарова, и относится оно к июню, а не к весне 1861 года, но такие мелочи не имели для жандармов значения. Станет ли Сенат разбираться в хронологических несуразностях, раз дело идет о таком „преступнике“, как Чернышевский! Мы не утверждаем, что наша гипотеза бесспорна, но она представляется нам довольно правдоподобной».