Ненаписанное письмо (СИ)

Нет, моя милая, дорогая Марта. И в самые печальные наши минуты, на балконе у Жана, где я злобно курил французские дрянные сигареты, над стиральной машинкой, куда ты засунула свою розовую кофточку и мою белую рубашку, включила стирку и вытащила обратно розовой и кофточку, и рубашку, я любил тебя. Любил до той степени, что буквально не мог без тебя дышать. Ты стала моими легкими, сердцем, печенью, моими трясущимися от дистонии руками, моей энигмой без пола и возраста. Даже ненавидя, я любил.

Но не мог больше прикоснуться к тебе.

Запивая едкую горечь табака красным полусухим, я боролся с отвращением и деспотией, которые настигали меня враз, когда я видел твое несчастье.

Я принял тогда всего одно решение: я найду еще способы заработать денег. Чтобы ты не чувствовала окружающей нас бедности, не горевала над выброшенными тремя сотнями евро.

Но я еще не знал, что, даже влюбляясь в богатея, женщину влекут отнюдь не его сбережения как таковые, а та уверенность, какую они дают мужчине. Уверенность во всем. В своей власти, в завтрашнем дне, в востребованности у женщин, в возможности поправить здоровье, в потенциальной способности обеспечить будущих отпрысков.

— О чем ты думаешь? — спросил я, когда мы гуляли по Монмартру.

— Здесь много художников, — ответила ты. — Посмотри, вон тот рисует маленькую девочку, — ты показала куда-то в сторону. — Представь, если бы это была наша дочь?

Дочь…

Почему-то люди в этой части делятся всего на два непримиримых между собой лагеря: тех, кто готов плодиться и размножаться в любых количествах и при любых обстоятельствах, и тех, у кого стойкая аллергия на слово «дети».

Однако как-то так вышло, что я состоял в том малочисленном лагере отщепенцев, у кого мысли вообще никак не желали поворачиваться в сторону продолжения рода (не буду лукавить, что это так же может быть одним из проявлений аллергии). До определенного момента вся околородительская тема обтекала меня свободно и гладко, не оставляя ни лишних вопросов, ни каких-либо терзаний.

Я понятия не имел, что думали об этом мои юношеские подруги, по умолчанию всегда пользовался средствами контрацепции, и в том числе ради защиты от болезней. Всегда находились дела поважнее, чем разглядывать в себе потенциального любящего отца или представлять очередную любовницу в «интересном положении».

Моя бывшая жена была убежденной чайлдфри. Сей факт я принял как есть без травм и пререканий. Нам вполне хватало собаки. Мне даже кажется, смерть Доры в некотором смысле ускорила наш разрыв с женой — в любом случае эти два события взаимосвязаны в моей памяти.

Хотя кого я обманываю? Ее роман на стороне закрутился, когда Дора еще радостно тявкала по утрам, требуя от меня немедленной прогулки. А внезапно собранные вещи в квартире через неделю после ее похорон были, наверное, проявлением своеобразного милосердия: если бы Дора не проглотила какую-то отраву на улице, я оказался бы холост на семь дней раньше.

Так что нет, Дора, ты не виновата. Спи спокойно в своем далеком собачьем раю. Надеюсь, хотя бы для собак он существует, потому что в человеческий рай я не верю.

Может, если бы верил, разрешил бы себе мечтать о потомстве? Говорят, это инстинкт. А я как будто напрочь лишился его, слишком рано узнав, что люди смертны, а рай, если он и есть (что вряд ли, но все же), ничем не делает легче потерю близкого человека. И мне не хотелось терять, а выходило наоборот — я терял, терял, терял…

Во мне всегда была сильна тяга к сохранению, поэтому я редко менял работу, редко менял женщин, редко менял что-то в гардеробе. Но, уж если приходилось, менял насовсем. Я не относил себя к вольным экспериментаторам до тех пор, пока не почувствовал, что в неизведанном тоже есть свои преимущества.

Оттого теперь, находясь в исключительно новой для себя обстановке на тропическом острове в объятьях женщины, о которой едва ли что-то мог рассказать, я ощущал себя счастливчиком.

Саша на утро после техно-вечеринки вела себя как будто тише. Она попросила отвезти ее на холм к Будде. Мы слонялись в тиши, почти не разговаривая, и незаметно очутились на территории недостроенного храма.

У строителей, по всей видимости, был выходной. Поджарые кошки спали в тени золоченых статуй. К нам вышел смотритель в оранжевой кашае. Он долго улыбался, глядя на Сашу, — ее длинные загорелые ноги не могли не приглянуться молодому монаху. Но затем он взял себя в руки и добропорядочно приветствовал, повел в храм.

Монах показывал на фрески, покрывавшие стены, рассказывал о двенадцати подвигах Будды. Рассказывал подробно, обстоятельно, не торопясь, и, кажется, вполне рассчитывал на наш посильный вклад в строительство святыни.