Ненаписанные страницы

Кострова начала подробно излагать ему суть проводимых в лаборатории исследований. Гущин, не дослушав, махнул рукой:

— Кроме вас, в цехе есть инженеры. Доведут.

Прощаясь, он долго и энергично тряс ее руку, как бы желая вселить в нее уверенность.

Вера Михайловна шла в цех и думала, как Бартенев на это посмотрит. Она, инженер, прерывает исследования, важные для производства! Может быть, сейчас зайти к нему, попросить вмешаться? Отстоять?

Продолжая идти той же дорогой, мимо тех же деревьев, но уже не замечая их, она попыталась мысленно начать разговор с Бартеневым и вдруг поняла, что не состоится этот разговор, что в их отношениях не хватает какой-то главной нити, но какой?

В цех Вера Михайловна вернулась рассеянная. На нее вопросительно смотрела Маша. Вечером, как всегда, пришел Верховцев. Обычно в эти часы для него и для нее начинался второй рабочий день — теперь у опытной установки. Глядя, как он сосредоточенно и деловито рассматривает только что вынутую из печи пробу, она попыталась встряхнуться. Но это удалось не сразу. Лишь час спустя, помогая Верховцеву то в одном, то в другом, она постепенно вернула себе рабочее настроение, успокаивая себя, что все еще может обойтись.

Однако Верховцев заметил ее состояние и участливо спросил:

— Вы чем-то расстроены?

— Что-то голова болит, — ответила она, уклоняясь от дальнейших расспросов.

Он сидел без пиджака, с закатанными рукавами и набрасывал на листок бумаги сложные вычисления химических реакций. Глядя со стороны, можно было подумать, что его занимают только эти формулы, математические выкладки, чертежи. Она и сама о нем так раньше думала. Но вот за последнее время она все чаще ловила на себе его застенчиво-робкий взгляд.

В этот вечер, возвращаясь вместе домой, Верховцев предложил зайти к нему, пообещав ей книгу Александра Бека «Доменщики». Она согласилась.

В двенадцатиметровой комнате царил холостяцкий беспорядок. На окне лежали книги, оберточная бумага и остатки продуктов: надрезанная луковица, рассыпанная ячневая крупа. Правая стена представляла сплошной книжный стеллаж из необтесанных досок. Вера Михайловна с любопытством разглядывала редкие экземпляры технической литературы. Среди работ выдающихся металлургов Павлова, Грум-Гружимайло, Бардина встречались обложки книг Шиллера, Толстого, Ромена Роллана, Горького.

Возня за спиной заставила ее обернуться. Трудно было сдержаться от смеха, видя, как Верховцев торопливо рассовывает по углам белье, посуду; большой чемодан, служивший одновременно столом, ткнул ногой под кровать.

Перехватив ее взгляд, он опустился на койку и подвинул ей единственный табурет. Потом они вместе рассматривали альбом из грубого картона, сшитый нитками. В нем оказались фотографии и снимки из газет. На первой странице была фотография матери — еще молодой, красивой женщины с большими задумчивыми глазами.

— Где она сейчас? — спросила Вера Михайловна, откровенно восхищаясь лицом женщины.

— Далеко. На Севере, — он уселся на пол, обхватив колени руками, и смотрел куда-то мимо нее.

Кострова поняла, что расспрашивать о матери не нужно.

Зато о других фотографиях он стал охотно рассказывать сам. Пожелтевшая вырезка из журнала «Огонек». На снимке — железный рельс, вкопанный в землю, это памятник Михаилу Курако — первому русскому доменщику. А вот и сам Курако — энергичное лицо с резкими чертами, обрамленное остроконечной бородкой.

— Бородка салонного писателя, а мужество настоящего революционера, — с какой-то женской влюбленностью проговорил Верховцев.

Но Вера Михайловна уже не слушала его. С верхнего правого угла альбома на нее смотрел очень-очень молодой Бартенев. Расстегнутый ворот черной косоворотки с белыми пуговицами придавал ему что-то озорное, мальчишеское. Те же прямой нос, волевой рот, но глаза, еще не видевшие войны, еще не умевшие различать безошибочно зло, смотрели открыто, доверчиво, весело.

— Редкая фотография, — проговорил Верховцев. — Оказалась как-то в личном деле, присланном из Лубянска, и я попросил Феню Алексеевну отдать ее мне.

Альбом заполняли фотографии Чернова, Аносова, Бардина, Павлова. Может быть, глядя на них, Верховцев слышал их слова, проникал в их мысли? Видел себя продолжателем их дела?

Поднимаясь с пола, Верховцев взял у нее из рук альбом и, направляясь к книжной полке, сказал:

— Когда мы с вами завершим опыты и получим первую плавку на высоком давлении, я упрошу Бартенева сфотографироваться с нами вместе, и эта фотография будет здесь. Обязательно, — добавил он, пытаясь всунуть альбом между книг.

— О, нет, я совсем не гожусь для этой коллекции, — рассмеялась Кострова.

— А вы мне нужны не для коллекции, — тихо, но с какой-то безнадежной отчаянностью проговорил Верховцев, и она не сразу решилась поднять на него глаза.

— Совсем не для коллекции, — медленно повторил он.

— Тогда довольствуйтесь оригиналом.

Прежде чем он успел возразить или удержать ее, она быстро встала и улыбнулась ему тепло и дружески.

— Не забудьте дать мне обещанную книгу и… желаю вам спокойной ночи.

VIII