Ненаписанные страницы

Напряжение, возникшее между ними, как будто ослабло, хотя в разговоре он по-прежнему не шел ей навстречу. Она так надеялась поделиться с ним своими планами, мыслями, но его сухой, почти официальный тон мешал ей говорить. Очевидно, надо начинать не с разговора, а с действия.

— Записку я оставлю у вас. Все-таки мы когда-нибудь на нее ответим.

Она нарочно подчеркнула это «мы», давая понять, что отныне за все здесь в ответе он и она. До сих пор Бартенев ценил в ней инженера, теперь ему придется признать ее в роли секретаря цеховой парторганизации. Трудно ей будет стать головной в составе, но она постарается, раз уж ее на эту роль избрали коммунисты.

Она покинула кабинет Бартенева со смешанным чувством досады, удивления и чуточку обиды. Даже не спросил, каково ей…

В этот день Вера Михайловна вернулась домой позднее обычного, Аленка так и не дождалась ее, уснула. Юлия Дементьевна, открыв дверь, укоризненно покачала головой: «Опять был трудный день. Сколько их в неделе?» Она тихо пошла на кухню разогревать уже не раз подогретый ужин.

…Когда смотришь на пережитое сквозь годы, то яснее видишь, как твоя собственная, личная жизнь все время соприкасалась с другими жизнями, переплеталась, сталкивалась на чем-то важном, главном не только для тебя, а и для других — для цеха, для завода, для страны.

Покидая Москву, она, Кострова, хотела в поезде прочитать свою ненаписанную книгу, оглянуться на себя, на след, оставленный в ее жизни Бартеневым, а выходит так, что с каждой страницы ее личной книги встают люди, без которых ее жизнь и жизнь Бартенева была бы ограниченной, безликой, бесплодной.

Были собственные муки и страдания, были мимолетные радости и приступы почти непреодолимой тоски, но все это ушло, как уходит вода в реке. А вот то, что делила вместе со всеми — это осталось, дало ростки и превратило рудногорский доменный цех в лучший не только в стране, но и в мире.

А если б не она ехала в поезде, а, скажем, Павел Иванович Буревой? Он непременно восстановил бы в памяти свой первый разговор с Бартеневым, и первую прочитанную им техническую книгу, и первую после войны Почетную грамоту, полученную за освоение высокого давления на печи, увидел бы в нынешнем начальнике цеха Кирилле Федоровиче Озерове того Кирьку, которого когда-то вытащил за шиворот из-под горячего каупера. Может быть, вспомнил бы и ее, Веру Михайловну Кострову…

С тех пор как ее избрали секретарем, дни замелькали еще быстрее. Теперь половину дня Вера Михайловна проводила в лаборатории, заканчивая опыты, а вторую часть дня отдавала партийной работе. Иногда менялись только часы: если утром ей необходимо было пойти в партком или с кем-то побеседовать, провести семинар, тогда вечером ее можно было застать в лаборатории.

Чаще всего вечера были заняты различными совещаниями. Привыкшая в лаборатории к строгому счету минут, Вера Михайловна первое время поражалась непроизводительной тратой времени. В многословных речах штатных ораторов тонули конкретность, деловитость. За стенами заседательских залов жизнь перекатывалась, как бурливая река. Она терпела штормы, ветровые качки, иногда выходила из берегов. А в речах ораторов вес представлялось в одном измерении, в «общем и целом».

Домой возвращалась усталая, с головной болью. Все реже удавалось провести вечер с Аленкой и матерью или поставить к кровати настольную лампу и читать, пока не сомкнутся глаза. Книги по подписке было так же трудно получить, как продукты. Приходилось в воскресные дни часами стоять в очереди, отмечаться в списках. Для некоторых заполучить хорошую книгу стало модой, для нее это была привычная потребность души и мозга. С праздничным ощущением приносила из магазина подписных изданий связку книг — Толстой, Бальзак, Тургенев. Они издавались в сером тусклом переплете, но герои книг, хотя и далекие по духовному складу, часто отличавшиеся практическим бессилием, продолжали волновать, как волнуют древние памятники, высеченные из камня. Мир, казалось, давно отживших, отшумевших страстей поражал глубиной человеческих чувств, мыслей. Дня три назад, просматривая четвертый том Горького, она наткнулась на поэму «Человек» и вспомнила, как в студенческие годы утром до лекций выходила в институтский сквер и наизусть заучивала целые куски.

«…Мое оружье — Мысль, а твердая уверенность в свободе Мысли, в ее бессмертии и вечном росте творчества ее — неисчерпаемый источник моей силы!»

В людях ее всегда интересовало, насколько интенсивно работает их разум. Ей казалось, что и Бартенев, захлестывая на рапортах мастеров неожиданными вопросами, по-своему выражает призыв к Мысли. На него откликаются — Павел Иванович Буревой, Кирилл Озеров, Верховцев, Орликов, Гуленко. Они вместе с начальником цеха задумываются над тем, как изменить все к лучшему. Но случай с Кравцовым не прошел бесследно.

На днях в цеховой столовой два мастера, сидевшие за соседним столом, говорили между собой: