Ненаписанные страницы

— Смотри, — сказал задумчиво Лобов, приложив к щеке руку, — все ее сородичи на зимнюю спячку утянулись, а она не хочет покоя, обжигает крылья. Я тоже мог бы сложить крылья. Мог бы жить без синяков и шишек, пока дотяну до пенсии, но не хочу. Просто вот не могу.

Стараясь подавить в себе волнение, он снова потянулся к раскрытому на столе портсигару и закурил. Гущин отозвался не сразу. Он не был склонен к подобным раздумьям и, поднимаясь со стула, сказал:

— А Бартеневу мы все-таки привьем партийный дух. Это точно.

Он снял с вешалки пальто и, с усилием засовывая руку в подвернувшийся рукав, добавил:

— А будешь опекать и сам нарвешься на выговор.

— Это что, угроза? — усмехнулся Лобов.

— Нет, устное предупреждение.

X

За окном вагона исчезают полустанки, перелески, разъезды. Так же исчезали в памяти пережитые события. Но жизнь — это не те дни, что прошли бесследно, а те, что отпечатались навсегда в твоей памяти или в памяти тех, кто шагал с тобой рядом.

На человеческом пути есть свои узловые станции. На них ты и машинист, и стрелочник. От тебя зависит, проведешь ли ты поезд через крутой подъем и на какой скорости.

Она, Кострова, не одна взбиралась на подъемы, иначе и не стоило вспоминать, читать эти ненаписанные страницы. С какой силой доменщики-коммунисты толкнули поезд жизни на том собрании, где докладчиком впервые выступал Бартенев!

В просторном красном уголке набилось людей — яблоку упасть негде было. Почему-то задерживались Гущин и Рогов, обещавшие приехать. Передав бумаги Лотову, избранному председателем. Кострова сошла в зал и села в первом ряду неподалеку от Павла Ивановича Буревого. В это время Бартеневу представили слово для доклада. Он подошел к краю сцены и, чуть подавшись вперед, заложив руки за спину, твердо проговорил:

— Мы плавим чугун. Можно его давать столько, сколько железа в руде. Но в этом не будет особой заслуги доменщиков. Надо уметь управлять агрегатом, умело пользоваться сырьем — рудой и коксом.

«Главное, человеческий фактор», — вспомнила она. Услышав за спиной шорох, оглянулась: по проходу к сцене пробирались Гущин и Рогов. Кто-то потеснился, уступая им место. Бартенев помолчал, ожидая, когда усядутся гости.

Ей запомнилось лицо сидевшего рядом Буревого. Широкий, исчерченный складками лоб мастера блестел от капелек пота. Вытянув шею, весь подавшись вперед, Павел Иванович шевелил губами, как будто повторял за Бартеневым каждую фразу.

— Люди, работающие на печах, — говорил Бартенев, — это контролеры, технологи, а не диспетчеры, бегающие за ковшами и паровозами.

С далеких рядов раздался звенящий голос Дроботова:

— А кто освободит их от беготни?

— Сами себя, — спокойно ответил на реплику Бартенев и добавил: — Прежде всего — инженеры.

Короткими, литыми фразами он излагал ясные конкретные задачи перед каждой категорией рабочих.

Не дожидаясь, когда сойдет со сцены Бартенев, попросил слова Буревой. Он провел рукой по гладко выбритому подбородку и сказал:

— Я сидел, слушал и понял, что начальник правильный узел завязывает. Нам, особенно практикам, надо учиться править печью. Хоть трудно, но пошли и идем к этому. Учимся.

Она ожидала, что Павел Иванович с привычной чуть грубоватой прямотой обратится к Рогову и выскажет идею «общего фронта с горняками». Но Буревой заговорил о другом:

— У нас инженеров в цехе много, — рассекая рукой воздух, сказал он. — Все инженеры в начальниках ходят: тот — заместитель по сырью, тот — по оборудованию, третий — начальник блока, четвертый — начальник смены. Все начальники даже по телефону шкуру снимают, а у горна их не увидишь. Надо бы пересмотреть им квалификацию.

В зале возник шум голосов. Буревой сел. К столу вышел Верховцев. Его внутреннее возбуждение выдавали усиленно двигающиеся брови. Словно продолжая мысль Павла Ивановича, он заговорил об инженерной части:

— Нам, инженерам, нужно ясно представить, что усовершенствовать, что изменить на каждом участке, на каждой печи и к чему звать людей. Каждый должен заболеть какой-то идеей.

— Хватит одного идейно-ненормального, — крикнул с задних рядов Дроботов.

Верховцев окинул взглядом свою сутуловатую фигуру:

— Я за то, чтоб в цехе было больше идейно-ненормальных. — Слова были встречены дружным добродушным смехом.

После Верховцева выступал мастер пятой печи Гнедков. Приглаживая ладонью жесткие седеющие волосы, он медленно сказал:

— Иной раз ищешь дефект в печи, а он, дефект-то, в нас самих скрывается. Печь нас не подведет, если мы друг друга подводить не будем.

По временам в открытые форточки врывался свистящий шум воздуходувок, словно устав от работы и наглотавшись густого дыма, они делали глубокий выдох. В окно виднелся расплывчатый силуэт доменной печи. Уже не раз он озарялся матовым сиянием. Но люди, сидевшие в красном уголке, не замечали менявшихся за окном картин и звуков. Для них это была привычная обстановка, и шум печей не мешал им, как не мешает дома тиканье часов. А может быть, они не слышали его потому, что их глаза и слух были сосредоточены на трибуне, от которой шли в зал взволнованные слова: