Ненаписанные страницы

— Худо было в тот год в нашей деревне Ново-Александровке, — качал он издалека. — Коммуна есть, а в коммуне, что через щель, что через дверь поглядишь, — одно увидишь: голод, нужду. И подался я в город. В лаптях, в сермяге. Восемнадцати годов мне не было. Еду в вагоне и слышу разговор, как будто кто мои мысли подслушал: «Что же это новая жизнь-то не найдет к нам дороги? То буржуи нашу кровь пили, а теперь вши едят». Тут другой голос, помоложе, отвечает: «Ты, братишка, только не давай вшам душу свою высосать. Она тебе для большой радости пригодится. Слышал, Ленин что сказал: не сразу, говорит, все устроится, но будет хорошая жизнь, потому что власть теперь наша — народная». Вгляделся в темноту, вижу на нарах сидят двое — один, как я, — деревенский, а тот, что помоложе, в плечах поплотнее, — моряк. Рука забинтована, а бушлатик сверху на плечи накинут.

Кирилл, замедляя шаг, повернул голову и кинул на Павла Ивановича быстрый взгляд. Голос Буревого звучал глуше, и слова шли медленно.

— Не доехали мы верст трех до Екатеринослава, прошел по вагону бородатый человек в шинели и негромко сказал: «Товарищи, Владимир Ильич скончался». Морячок рванулся к стоп-крану, остановил поезд и — из вагона. Мы за ним. Смотрим, стоит моряк на снегу, как в карауле, и бескозырку в руке держит. Тот, деревенский, подходит и тихо спрашивает: «Как же теперь без Ленина жить будем?» Моряк выпрямился, оглядел нас всех, бесшапочных, и говорит: «Ленин, братишки, нам партию оставил. Она поведет нас к цели».

Павел Иванович замолчал, и Кирилл, не решаясь что-то сказать, тоже молчал. Они проходили у шлакового откоса, от которого дорога круто поворачивала к заводу. Перед ними по воде медленно двигалась большая землечерпалка, расчищая дно пруда. Павел Иванович, повернувшись к Кириллу, уже другим, твердым голосом сказал:

— С тех пор иду с партией, не спотыкаюсь. Она — мне, я — ей. В тридцатом обзавелся семьей, послали строить этот завод. Я уж тогда на горне работал. Раз надо, значит, надо. Поехал. Хоть и дети были, и жена противилась.

Он впервые рассказывал Кириллу историю своей жизни, в которой было много трудного, сурового. И рядом с этим мелкой и незначительной показалась Кириллу его обида на Дроботова и Барковского, и жег стыд за его поступок. У проходной Буревой слегка хлопнул себя по карманам и сказал:

— Ну вот, спецовку не надел и пропуска у меня нет. Дальше двинуться с тобой не смогу. Я не хочу с тобой ссориться и не хочу тебя воспитывать, — сказал он, кладя руку на плечо Кирилла. — Но вчера мне стало обидно за начальника цеха. Он поверил в тебя, поверил, что ты не из тех, кто животом чувствует печь, а ты против глупого слова не устоял. Так легко можно пустить под откос и людское доверие и свои молодые годы.

Кирилл, все время молчавший, поднял голову и хрипло выговорил:

— Сорвался. Маше только не говорите.

— Сам ей расскажешь. Иди, — чуть дотрагиваясь до его плеча, Павел Иванович подтолкнул Кирилла к проходной.

В городе, где много высоких труб, кажется, что небо можно достать рукой. Это впечатление усиливается осенью, когда темные облака смешиваются с клубами дыма и низко плывут над землей.

Заложив по привычке руки за спину, Лобов не торопясь шел по заводу. Впереди и обгоняя сбоку, спешили на смену люди. Многие здоровались, искоса оглядывали высокую, чуть сутуловатую фигуру директора. Никто не удивлялся, что именно в этот час направлялся директор в какой-то цех. Для разъездов по заводу Лобов редко пользовался машиной и обычно вышагивал немалый километраж.

— Цехи — это не театральные подъезды, — пояснил он как-то Ольге Васильевне, когда она заметила ему, что его пешие прогулки по заводу доставляют ей много хлопот: приходится чистить и подшивать пальто, обрезать махры у брюк.

— Это не прогулки, — возразил он жене. — Я хожу, как ходят все, и все вот вижу, как другие: где мост перекидной шатается, где свалку металлолома образовали, где переезд не обезопасили. А на машине тут ничего не увижу, кроме поднятого шлагбаума.

Сейчас Лобов, обогнув мартеновский цех, вышел к вырытой траншее. Здесь выкладывались фундаменты под металлические опоры контактной сети для будущей электровозной тяги. Мужчины и женщины, одетые в жесткие брезентовые брюки и куртки, кайлами и лопатами долбили каменистую почву. Работать было трудно. Лобов видел, как, стоя по пояс в котловане, они при каждом взмахе лопаты неловко сгибались и разгибались. Но никто не падал духом, зная, что только при ручной копке можно не закрывать движения составов по железнодорожным путям, и это, казалось, воодушевляло всех.

— А ну, братцы, не подведем диспетчера, — услышал Лобов веселый мужской голос, подходя к траншее.

Небритое лицо говорившего дышало энергией, глаза светились упорством. Лопаты замелькали в воздухе быстрее и чаще. Отрывистый гудок паровоза заставил людей укрыться на дне траншеи. Паровоз тащил на платформах деревянные бункера с бетоном.