Ненастье

Это уже был дискаунтер вроде «Ашана» или «IKEA». Фонтан у входа, шеренга флагштоков, весь первый этаж — парковка. Атриумы, эскалаторы, световые пирамиды вместо потолков, стекло и длинные витрины, указатели, кафе, тележки, банкоматы, персонал в униформе, и всюду — музыка. В первом корпусе — в былом товарном терминале — Герман еле опознал то место, где девять лет назад на бетонном полу в крови лежали сестрички‑лисички…

Не только Шпальный рынок менялся, но и весь город Батуев тоже. В центре, среди обкомовских кварталов, поднялись фасеточные башни из чёрного и синего стекла — практически небоскрёбы. Вокруг пруда кое‑где уложили набережные, а сам пруд почистили — вытащили со дна короб затопленного ресторана «Нептун». Навели порядок в ЦПКиО: там вновь заработали разноцветные карусели и завертелось колесо обозрения (по слухам, при уборке в парке нашли много могил — то ли бомжовских, то ли бандитских).

Повсюду в городе строились супермаркеты. Герман вспоминал свой первый поход в супермаркет, вспоминал, как злилась Марина… Почти везде улицы ночью были освещены. Исчезли бронированные киоски. В привычных перспективах то и дело вдруг обнаруживались высотки точечной застройки, и в котловане напротив домов «на Сцепе» тоже начали возводить какую‑то громадину. «Спортсменский» стадион «Динамо» опять стал стадионом, а не авторынком; «Чунга», бобоновское логово, опять стала детским бассейном «Чунга‑Чанга». «Юбиль» перестроили в развлекательно‑деловой центр «Вандерленд». А ликёро‑водочный завод, за который зарубились Егор и Гайдаржи, вовсе снесли: вместо него воздвигли жилой комплекс «Линкор».

Ушли бандиты и банкиры, пришли мошенники и менты. Мир оплела сеть интернета. Все заговорили друг с другом по мобильным телефонам, и стало непонятно, как раньше обходились без них. Герман теперь обедал в фастфудах, а расплачивался за разные услуги карточкой в «платоматах» (ещё даже не придумали, как называть эти стойки с экраном и щелью для купюр).

По вечерам Герман с Танюшей просто мирно смотрели телевизор. В стране началась ещё одна чеченская война. Горделивые кавказские джигиты взрывали жилые дома и самолёты, брали в заложники детей. Бред какой‑то. Обмотанные взрывчаткой шахидки как роботы шли сквозь людские толпы на вокзалах и в метро. Иногда по телику показывали убитых главарей: они валялись с плаксиво открытыми ртами и зачем‑то оголёнными животами.

Террористы в Америке захватили пассажирские лайнеры и таранили «башни‑близнецы» в Нью‑Йорке. В ответ американцы и британцы вошли в Афганистан. Герман вновь видел эти сухие горы с западинами меж рёбер, эти нищие селения из камней и глины, этих улыбающихся бородачей в хламидах — работающих на опиуме посредников между Кораном и автоматом…

А ведь всё то же самое. Вроде столько нового, а ничего не изменилось. Это если по большому счёту. Опять кто‑то ведёт войну в горах. И он, Герман Неволин, всё равно — никто. Как тогда, на той войне, где он был солдатом. Там он работал шофёром, и сейчас он шофёр, и будет шофёром, аминь. Это навек, и уже точно известно, что навек; без шансов. Но почему? — думал Герман перед телевизором, обнимая за плечи Танюшу. Конечно, он не герой, как Серёга Лихолетов. Однако он тоже боролся. Он не бездельник, не алкаш, не трус — и всё равно ничего не добился. А ему так надо иметь в жизни хоть что‑то, чтобы раздуть угли в душе Танюши, чтобы остановить её угасание в духоте обыденного пренебрежения, чтобы спасти свою Пуговку от несчастья, которому нет ни имени, ни облика.

У Танюши, как и у Германа, тоже всё оставалось по‑прежнему: она работала парикмахершей всё в той же «Гантели». И по‑прежнему Танюшу травила Анжелка Граховская. А может, и не травила даже, а просто задвигала по работе, но задвигала так, что Танюша тотчас сжималась и отступала. Если Анжелка считала, что какое‑нибудь благо (удобное кресло, щедрый клиент, премия) достаётся не ей, а Таньке, то это несправедливо: у Куделиной нет «ни ребёнка, ни котёнка», а у неё, Анжелки, — трое детей.

С Анжелкиной подачи все парикмахерши в «Гантели», девчонки и тётки, относились к Тане будто к неполноценной. Таня была той собачонкой в стае, которую всегда кусают, но не изгоняют, потому что рядом с ней хоть кто будет выглядеть альфой, претендующей на более крупный кусок добычи. А Танюша терпела и не увольнялась. Зачем? На другой работе снова начнут приставать с вопросами про детей, начнут за спиной выяснять, что да почему. В «Гантели» девки хотя бы уже всё знают и не спрашивают.

Каждый год с апреля по октябрь Танюша с Германом переезжали из общаги в квартиру Танюши (Яр‑Саныч перемещался на сельхозработы в Ненастье), и Герман научился узнавать жену по шагам в подъезде. И много раз он слышал, как эти шаги замирали за десять ступенек от квартиры — Танюша стояла на лестнице и плакала. А Герман горбился за дверью квартиры в прихожей и ждал, когда Таня вытрет слёзы и позвонит.