Ненасытимость

Второй, третий акт еще худшего «biezobrazja» — и изувеченный, изничтоженный до донышка раскаленного духовного нутра Генезип потащился с семьей на ужин в первоклассную кормильню «Ripaille» [158]. Уходя, Перси сказала, что, м о ж е т  б ы т ь, придет. В этом «может быть» уже был задаток всех «тортюр». Почему «может быть», почему не наверняка — песья кость ей в рыло. И отчего никогда не бывает так, как должно быть! Все до того опошлилось, что ни на что просто невозможно было смотреть: официанты, водочки, закусочки, радость Лилианы, полувеселая-полустрадальческая улыбка матери и бурная радость Михальского. Вдобавок княгиня приволокла своих кавалеров из высших сфер — они смотрели сквозь Генезипа, как сквозь дырку от сыра, и глушили натощак szampanskoje. Невыносимая «скорбь о безвозвратно уходящей жизни», как в вальсике Тенгера, опрокинула Генезипа (морально) лицом к земле, заставив отвратно, по-скотски разрыдаться. Он начал пить, и на миг скорбь стала прекрасна, и все показалось таким, как должно быть, — как пятна в идеальной живописной композиции. Но грубеющая лапа алкоголя тут же гармонию задавила. Затопленный водкой громила спросонья затрепыхался на дне и налитыми кровью глазами обвел зал. Жизнь потонула в хмуром безмыслии. Еще мгновение, еще — а потом хоть пятнадцать лет каторги. Казалось, земноводный глазок гнусной финансовой аферы хитро, в с е м  з а л о м  подмаргивает звездной послегрозовой ночи. Все новых жертв душила в своих грязных объятиях коллективная бизнес-свинья, новая около-социальная сверхличность, игнорируя индивидуальные страдания своих элементов. Свинье было хорошо — она жировала в бурлящей грязи, пожирая паскудно дорогие яства вперемешку с драгоценными тканями, каменьями и сладострастием. Мягкие стоны скрипок хватали за нерасчленимый клубок неосознанной высшей метафизики и скотской жажды побольше урвать от жизни, волочили по полированному паркету грязные, драные потроха. Вычерчивали головокружительные зигзаги разнузданные лоснящиеся икры и туфельки, мерзко-элегантные мужские башмачища и портки. Свинья жрала. Вот как было тогда на «передовом бастионе», хотя уже лишь в немногих первоклассных заведениях. На Западе такого теперь вообще не водилось. Там национальные чувства и религия были давно использованы в качестве компромиссных временных приводных ремней фашистской машины, с полным пониманием того, насколько эвристичны эти угасающие сущности, а здесь, на «бастионе», это была только маска предсмертного обжорства Великой Свиньи — под таким прикрытием она могла трескать до последних судорог своей похабной агонии, чтобы издохнуть с недожеванным огрызком в хрюсле. Взять от жизни все — хорошо бы, но все зависит от того, кто берет и как. В ту эпоху это даже могло еще иметь творческий характер — (конечно, у отдельных исключительных личностей) — но все это были остатки. Брр, бррр — хватит, хватит! Казалось, нет силы, способной вытянуть такую жизнь из маразма. Казалось, о нескольких кельнеров и поклонников жизни как таковой разобьется и сама китайская стена.

Генезип совсем забыл о существовании Тенгера: о том, что он-то и был создателем музыки, которой столь «щедро» (как писали в афишах) были «украшены» спектакли Квинтофрона [сам Квинтофрон, блондинистое усатое нечто с чудными синими глазами, сейчас попивал шампусик с госпожой де Капен и Михальским, объясняя им суть реалистического деформизма в театре] и которая придала мгновению знакомства с Перси столь адское очарование мимолетности, безвозвратности и характерного «рывка в бесконечность». Это был противоположный полюс житейского воздействия музыки — в сравнении с тем моментом в училище (Боже — как давно это было!), когда Зипек впервые соединился с духом Вождя. Когда опоздавший Путрицид (теперь уже и впрямь подгнивший) наконец ввалился в кабак, прошлое мутным клубом дыма вырвалось со дна генезипьего естества и развеялось в кессонах мерзостного свода дансинг-холла. За дымом с поразительной ясностью, как пейзаж на фронте — доселе мягкий, но теперь странно и зловеще преображенный — проступил фон давних событий, а на нем ОНА — почти такая же жуткая, как военная действительность, сетью наброшенная на планетарные будни человеческих дел. Зипон смотрел так напряженно, что этим взглядом впору было стену сверлить, — нет ли среди вошедших с Тенгером театральных монстров той, в чье существование он уже почти не верил. Ничего подобного — ее задержали обязанности перед страной, а может, и перед всем человечеством, обязанности чуть ли не космические. Тенгер сообщил, что Перси не придет — мигрень. «Не могла этого сделать ради меня, несмотря на мигрень», — крутилось в голове у полуостолбеневшего Зипки. О если б он мог знать, что творилось в эту минуту (очарование синхронности), каким образом «der geniale Kotzmolukowitsch» [159]поддерживает в себе именно сейчас беззаботность и бешенство жизни, он бы раз-навсегда сгорел в исступленном, патологическом автоэротическом спазме. Сквозь прозрачные стены скорби и крайнего отчаяния Зип стал прислушиваться к разговорам.