Ненасытимость

Когда он доложил о прибытии дежурному офицеру, тот спокойно сказал:

— Опоздай вы на полчаса, пошли бы под трибунал. А так обойдется арестом.

— Я не получил приказа. Сестра тяжело заболела ангиной. Я был у нее всю ночь. — Слова чуть ли не первой в его жизни официальной лжи расцвели, как бледные орхидеи на той паскудной (не приведи Бог) куче дряни, какой было все его прошлое. На вершине свалки лежал труп с молотком в башке. Зип поспешил отогнать эту картину. Голос из иного, якобы реального, мира, продолжал:

— Не оправдываться. Вы самовольно пропустили вечернюю поверку, покинув расположение, когда не было еще и девяти, а в приказе четко сказано, что сегодня все юнкера ночуют в здании училища.

— Вы полагаете, господин поручик...

— Ничего я не полагаю. Прошу на место, — произнес молодой человек (Васюкевич) так холодно (но ядовито холодно — по-хамски), что Генезип, весь горевший изнутри — сполохи играли и на щеках — «священным» огнем молодецкого скандала и  с к о р е е  о х о т н и ч ь е й  с т р а с т и  к а к  т а к о в о й, чем желания убивать (с него пока было достаточно), превратился в кучу застывшего  в о й с к о в о г о  металлолома, почти хлама, годного для похоронной команды, лазарета или кухни, но не для фронта! Ему подпортили эту минуту глупыми формальностями. Но, несмотря ни на что, он был дьявольски рад, что стряслось такое «приключение». Идейная сторона борьбы была ему ничуть не интересна — его занимали только последствия лично для него, а смерти, мнилось ему, вовсе нет. Самое идиотское состояние на свете, которое так способствует всяческим «военным подвигам» на низших уровнях войсковой иерархии. Ему казалось, что кадавр неизвестного бородача будет бесследно впитан кровавой кашей, всосан ею и втерт в кожу надвигающихся событий, смысла которых, невзирая на все прежние размышления, он сейчас не понимал вообще.

Вдалеке снова затрещал пулемет, а потом ближе отозвались одиночные ружейные выстрелы и послышалось что-то вроде отдаленного рева толпы. В шеренгах поговаривали, что в атаку юнкера пойдут пешим порядком. До сих пор о конях не было речи. Все, кроме заядлых конников-циркачей, были этому рады: гарцевать по мокрым «кошачьим лбам» булыжника и по асфальту! — никакому нормальному кавалеристу не улыбалась такая перспектива.

— Смирно! — двойная шеренга замерла. — Напра-во! Колонной по два шагом-арш! — раздалась команда. Генезип узнал голос Володыевича (он не видел его за колоннами). Так вот кто будет командовать эскадроном — этот главный его школьный «враг» среди офицеров. Ну, не везет так не везет! Несмотря на это, он рванул вперед с такой силой, что на миг ему показалось, будто он уже там, где идет резня оболваненного человеческого быдла — чтобы другому быдлу когда-нибудь стало немножко лучше. Идеи! Боже — где те счастливые времена, когда идеи действительно витали над подобными побоищами — теперь никто и ничего не знал. Все сомнения лопнули, как перетянутые подпруги, — что-то внутри распалось, и личная воля уступила место полному параличу индивидуальности — только система мускулов, которой руководил кровожадный внутренний громила, напряглась, как трансмиссия машины, пущенной в ход далеким центром сил. В легкой, пустой голове носились разрозненные, беспричинные, дематериализованные картинки. Генезип ощутил свою голову как нечто полое, как бездну, а над ней витали фантазмы, точно светлые мотыльки в лучах солнца.

Но что за солнце их освещало? «Центр Бытия» — тайна бесконечного пространства и угасающее единство личности — черный экран: на нем проступают отдельные картинки, н о  о н  с к р ы в а е т  н е п о с т и ж и м у ю  в с е о б щ н о с т ь.  И н а ч е  н е  б ы л о  б ы  н и ч е г о. «А я буду жить, черт возьми, потому что еще не исполнились сроки, и я еще покажу!..» — говорили мускулы. И на фоне этой странности — красная стена конюшни на той стороне, а над ней свинцовое небо летнего, хмурого утра. «Как, мы еще тут?» — ему казалось, что промчались годы. «Я уже никогда не познаю реальность», — какое-то толстенное стекло наглухо отгородило Генезипа от мира. Его не пробьют даже пули солдат Синдиката Спасения. Должно быть, оно лопнет с его смертью. То, что прежде было мотором великого творчества (тайна «я»), героической борьбой индивида за место во вселенной — место в смысле метафизическом, не социальном, сегодня — лишь ветхий шлейф безумной суеты шизоидов. Пикнические субъекты вместе с бабами скоро задавят эту дегенеративную расу, зажмут совершенно — тогда никому уже не будет плохо в великолепно организованном муравейнике.