Ненасытимость

В конце вчерашнего номера газеты «Цепной пес» он обнаружил следующую заметку: «Кровавая месть.В квартире известной актрисы театра Квинтофрона Вечеровича, г-жи П. 3., неизвестный ударом обойного молотка по голове убил квартиранта вышеназванной особы, полк. Михала Вемборека, бывшего летчика и экс-шефа кабинета ген. кв. Коцмолуховича. Он находился в К. инкогнито, как представитель министра войны по особым поручениям. Дактилоскопическое исследование не дало результата — предусмотрительный преступник был в перчатках. — («Ха-ха! — предусмотрительный преступник! Просто забыл снять — просто не знал, кем он был, а они... гнусный журналистский стиль! Впервые у него в руках была «вырезка» о себе. Кто это сказал — ах, это Тенгер: «Человек без вырезок — ничто. Покажи мне свои вырезки, и я скажу тебе, кто ты». Вот и у меня есть — первая, и очевидно — последняя». Он смеялся и продолжал читать.) — Трагически погибший г-н Вемборек имел, к несчастью, немало знакомых среди отпетых подонков, ошивающихся возле бара «Эйфорион», известного как место rendez-vous местных и неместных содомитов. В квартире не было никого, кроме жертвы, поскольку именно в этот вечер г-жа 3. вместе со своей горничной выехала экспрессом в столицу». — «Ах — так это было спланировано! Ну, стерва!» Его унижение и отвращение к себе стали нестерпимы. Он должен признаться во всем — иначе это задушит его, как клубок глистов, ползущих из желудка. Он вырвал у Элизы руку и с омерзением смял газеты в комок.

— Я говорила, нельзя...

— Это я — я это сделал... — Он вытащил из комка номер «Цепного пса» и показал ей роковое место: свою единственную вырезку. И бой, и доказательство смелости, и сама смелость, и честь — вновь все было мгновенно отнято у него этой пакостью. Она читала, а он буквально сквозь пальцы смотрел на ее лицо. Она не дрогнула. Спокойно сложила газету и спросила:

— За что? Я не поняла.

— Я любил ее, но поверь — не так, как тебя. Это было чудовищно. Вошел тот субчик. Она убежала раньше. Понимаешь? — Он говорил ей «ты», сам о том не догадываясь. — Все было подстроено. Меня опозорили. А я любил ее! Иначе — но любил. — (Все-таки он не мог ей солгать.) — Но это была не ревность. Он не был ее любовником. Это невозможно. Я уже не люблю ее, но во мне сидит что-то страшное, а что — сам не знаю...

— Успокойся. Она была любовницей Вождя. Он нуждался в ней постоянно, но не каждый день — это истощило бы его силы. Она ездила к нему раз в месяц. Он должен был продрать ее сразу после разгрома революции — иначе полез бы на стенку. — Эти слова в ее (ЕЕ!) устах звучали сверхнепристойно! Но он тут же почувствовал, что это не ее слова: кто-то ей так рассказал, и она повторяет почти дословно. Несмотря на это, в нем прорвалась какая-то плотина, и чувственный образ Элизы наконец соединился с едва «вспыхнувшей» чистой любовью. Он желал ее больше, чем когда-либо княгиню или Перси, чем всех женщин мира до скончания века, и никак иначе... Ах — в чем же состояла разница? Пожалуй, в том, что те были сильней его (даже княгиня — только старость несколько ее принижала) — он никогда не мог бы их победить, поглотить, уничтожить. Да — уничтожить — вот решение загадки: а Элизу он мог сожрать, как дикий зверь, хотя она нравилась ему больше, чем те. А может, именно потому, что ее он по-настоящему полюбил, причем раньше, чем она стала ему нравиться. Но в чем же, дьявол ее забери, состояла эта любовь, как не в ощущении, что можешь сожрать? Вот идеальная, окончательно осуществленная изоляция от мира — пожирая и истребляя, он изолировался — все так просто. Конечно, сам Зипек ничего об этом не знал, а еще меньше знала она. Тем не менее для такой любви эта степень вожделения была счастьем почти нечеловеческим. Если б только на дне всего этого не было отвращения (к чему?), вроде и небольшого, а по сути столь огромного, что только смерть (чья?) могла его подавить. Однако новость была, как ни крути, убийственная.

— Любовница Коцмолуховича? — промямлил он, еще почти не веря, на фоне тех перемен, происходивших словно на заднем экране сознания.