Ненависть

— Если-бы, мадемуазелль, я могъ вѣрить моему счастью… Но мнѣ порою самыя мои мечты о немъ кажутся такими скверными, эгоистичными… Иногда, напротивъ, думаю: — такъ много переживъ и перестрадавъ въ молодости развѣ долженъ я отказаться отъ счастья найдти снова Родину и семью?.. Простите, мадемуазелль… Я такъ откровенно…

— О!.. Гури!.. Вѣрьте, Богъ все видитъ… Будьте, будьте счастливы!.. Забудьте, или хотя временами не думайте о вашемъ страшномъ горѣ… Да поможетъ вамъ Господь Богъ. Пейте счастье сейчасъ, не задумываясь ни о прошломъ, ни о будущемъ. Прошлаго не вернете и не исправите, не передѣлаете… Будущее не въ нашей съ вами власти. Оно все равно будетъ такимъ, какимъ его намъ пошлетъ Богъ. Не отравляйте себѣ жизни этими непереносимыми муками мысли о страдающей Родинѣ. Вы не можете ей помочь… Это Рокъ!.. Наше богатство сейчасъ въ нашей любви и нашемъ здоровьи. Вѣрьте мнѣ!..

— Вѣрю-ли я?.. Конечно, вѣрю… Но меня тревожатъ тяжелыя сомнѣнiя. Они мнѣ отравляютъ счастье любви. Вы скажете: — славянская душа… Это часто слышишь здѣсь… Нѣтъ, не славянская душа… Я больше всего боюсь и здѣсь — лжи…

— Лжи?..

— Да, той самой лжи, которую дiаволъ посѣялъ во всемъ мiрѣ и которая даетъ такiе пышные, богатые всходы… Что, если будетъ день, когда эта страшная ложь встанетъ между нами?

— Какая ложь?.. О чемъ вы говорите?..

— Я разсказалъ вамъ всю мою… Нѣтъ, всю нашу жизнь… Жизнь моихъ сестеръ, тетокъ, дядей, словомъ жизнь всей Россiи. Вы мнѣ какъ будто повѣрили. Вы повѣрили. что Рсссiя была некогда, при Царяхъ, богата, честна, вѣрила въ Бога и молилась Ему… Но придутъ ваши газеты, выйдетъ какая кибудь ваша книга о Россiи — и вы усумнитесь. Ужасная европейская ложь скажетъ вамъ, что совѣтскiй союзъ есть счастливая страна, гдѣ благоденствуютъ рабочiе и крестьяне, и только мы, эмигранты, злобствуемъ и клевещемъ на большевиковъ… Тогда… Вмѣсто любви…

И опять надолго между ними легло молчанiе.

— Ненависть, — коротко бросилъ Гурiй и опустилъ ставшiе внезапно злыми глаза.

Маленькая рука въ мягкой перчаткѣ съ широкимъ раструбомъ коснулась его руки. Гурiй поднялъ глаза и посмотрѣлъ въ лицо мадемуазелль Соланжъ. Оно было орошено слезами.

— Никогда. Никогда!.. Десять лѣтъ шофферства въ Парижѣ отдалили васъ отъ подлинной, прекрасной Францiи, къ которой я принадлежу и куда зову васъ.

Соланжъ встала и, обернувшись къ Распятiю, широкимъ жестомъ показала на него.

— Вотъ она — эта вѣрующая Францiя… Францiя побѣдительница въ великой войнѣ, католическая Францiя вѣрности слову, святости долга, горячей любви къ Родинѣ и вѣры въ Бога… Эта Францiя васъ всегда пойметь и пожалѣетъ… И будетъ день, когда эта Францiя поможетъ вамъ — Русскимъ, а не большевикамъ… Не судите о Францiи по матерьялистамъ, политикамъ и атеистамъ. Ни мой отецъ, ни я къ нимъ не принадлежимъ… Когда мой отецъ близко познакомился съ вами, онъ сказалъ мнѣ: — «вотъ человѣкъ, кого я съ гордостью назвалъ-бы своимъ зятемъ. Онъ Русскiй, но онъ любитъ свою Родину, какъ любимъ ее мы, старые французы»… Я надѣюсь, теперь вы до конца поняли меня… Я слишкомъ много вамъ сказала… Я сказала вамъ то, чего не должна говорить сама дѣвушка… Вчера вы просили у меня разсчета, какъ мой шофферъ… Вы хотѣли просто бѣжать отъ своего… и моего… да, моего счастья… Это большой недостатокъ славянской души… Русской души… Вы любите — страданiе.

— Вы прочли это у нашихъ писателей. Это не ваша мысль.

— Я нашла это у Достоевскаго.

— Это невѣрно… Мадемуазелль, намъ, Русскимъ, за эти годы досталось пережить такъ много страданiй: — война, революцiя и гражданская война… Наконецъ, — изгнанiе… У каждаго изъ насъ осталось въ памяти такъ много тяжелаго: — крови, великихъ мукъ, смертей близкихъ и дорогихъ. Здѣсь мы въ теплѣ, сытости и относительномъ довольствѣ, а главное, здѣсь мы свободны… Кругомъ нась бьется пульсъ богатой, налаженной жизни — а тамъ люди насильственно большевиками, этою самозванною властью, доведены до людоѣдства, и все лучшее твердое, все Русское выбивается и истребляется болѣзнями и голодомъ. Мы пожалѣли муки Родины, мы передъ ними преклонились и мы еще горячее любимъ ее за ея страданiя. Не страданiя мы любимъ, но любимъ, сочувствуемъ и жалѣемъ самихъ страдающихъ… И имъ мы хотимъ помочь… И намъ страшно, что насъ не понимаютъ и намъ не вѣрятъ…

— Одно другому не мѣшаетъ.

— Наслаждаться жизнью?.. О, какъ еще хотѣлось-бы этого!.. Но какъ наслаждаться, когда тамъ?.. Когда я думаю о нашемъ счастьѣ, мнѣ все кажется, что это миражъ… Вотъ-вотъ все разлетится въ прахъ и ничего не останется.

Мадемуазлель Соланжъ быстро и рѣшительно подошла къ машинѣ. Гурiй открылъ ей дверцу кареты.

— Миражъ?… — сказала она.

Гурiй отрицательно покачалъ головой. Мадемуазелль Соланжъ взялась за руль и пустила машину.

— Куда-же мы ѣдемъ?.. Продолжать наше путешествiе, или поѣдемъ внизъ, домой, къ моему отцу, чтобы начать наше новое путешествiе, уже вмѣстѣ, до самой смерти?..

Гурiй не отвѣтилъ. Онъ взялъ руль изъ рукъ мадемуазелль Соланжъ и сталъ поворачивать машину.