Ненависть

Внизу качались и двигались краснопламенные факелы. Въ одномъ углу двора сгрудилась толпа. Тамъ кого-то били. Всѣ четыре флигеля были темны, и затаенное и напряженное чувствовалось въ нихъ ожиданiе. Яркими вереницами свѣтились окна освѣщенныхъ лѣстницъ.

— Сосѣди не увидали-бы? — сказала Шура.

— Туманъ и ночь. Ничего не увидятъ. Если кто сморитъ, то внизъ, на дворъ. Никто не догадается присматриваться сюда, — спокойно сказалъ Гурiй, легкимъ движенiемъ перенесъ ногу за окно и поставилъ ее на узкiй, косой карнизъ.

— Скользко?… — спросила Шура.

— Ничего.

Ольга Петровна лежала ничкомъ на постели, и ея плечи подергивались отъ тихихъ неслышныхъ рыданiй. Женя сидѣла на стулѣ за письменнымъ столомъ и ладонями прикрыла лицо. Ваня стоялъ въ углу и испуганными дикими глазами смотрѣлъ на брата.

— Держи крѣпче, — прошепталъ Гурiй и всѣмъ тѣломъ вылѣзъ за окно. Онъ перехватилъ руки отъ края окна и разомъ, точно кидаясь въ темное пространство, бросилъ тѣло вдоль стѣны и вытянулъ руки.

Шура, не дыша, слѣдила за нимъ. Холодный потъ крупными каплями проступилъ на ея лбу подъ сестринымъ апостольникомъ.

Чуть звякнуло желѣзо трубы о проволоку кронштейновъ. Щурѣ показалось, что труба не выдержитъ и полетитъ съ Гурочкой на дворъ. Шура тяжело вздохнула.

Въ комнатѣ было все такъ-же напряженно тихо. Слышно было, какъ плакала Ольга Петровна. Шура сидѣла на подоконникѣ и, вся высунувшись наружу, слѣдила за Гурiемъ.

— Ну, что?… — спросила, не отнимая ладоней отъ глазъ Женя.

— Лѣзетъ по трубѣ.

И опять стало тихо. Внизу громче гудѣла толпа. Чутъ звякнуло наверху желѣзо. На дворѣ на мгновенiе смолкли. Должно быть пришло какое-нибудь начальство. И стало слышно, какъ наверху кто-то царапается, точно мышь скребетъ:

— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..

— Это Гурочка? — спросила Женя.

Да… Онъ стоитъ надо мною. На карнизѣ и стучится въ окно.

— Господи!.. Не открываетъ?..

— Нѣтъ…

Въ затихшей комнатѣ послышалось снова:

— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..

Ольга Петровна сѣла на постели и, казалось, не дышала. Женя оторвала руки отъ лица и громадными, безумными глазами смотрѣла на кузину.

На дворѣ раздался выстрѣлъ. Дикiе крики ревомъ понеслись по двору.

— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!.. въ мать!.. Здоровый хохотъ загрохоталъ внизу.

— Это офицера изъ одиннадцатаго номера, я знаю, прошепталъ Ваня.

— Молчи, — махнула ему рукою отъ окна Шура,

— Открыла?… — прошептала Ольга Петровна.

— Нѣтъ.

Подъ ними, этажомъ ниже всколыхнулась и пропала тишина. Послышались властные голоса, топотъ тяжелыхъ сапогъ, стукъ кованыхъ желѣзомъ прикладовъ. Однако материнское ухо Ольги Петровны сквозь всѣ эти шумы уловило неясное, чуть слышное, словно ослабѣвающее, безнадежное:

— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..

— Оборвется, — прошептала Ольга Петровна и опять повалилась на подушки.

— Къ намъ идутъ, — сказалъ Ваня.

— Иди, разбуди папу, сказала, все не отрываясь отъ окна, Шура. — Дверь въ корридоръ оставь открытой, а то тутъ стало очень холодно, не догадались-бы.

Ольга Петровна услышала легкiй скрипъ оконной рамы наверху.

— Открыла, — вставая съ постели сказала она. Шура совсѣмъ перегнулась за окно. Глухо со двора прозвучалъ ея голосъ.

— Да… Гурiй впрыгнулъ въ окно… Окно закрылось… Все тихо.

Было это такъ, или казалось. Надъ головами слышались тихiе шаги и быстрый прерывистый говоръ.

Въ эту минуту сразу на парадной зазвонилъ электрическiй звонокъ и на кухнѣ, на «черной» лѣстницѣ звонокъ на пружинѣ и раздались грозные крики и удары прикладами въ дверь,

Шура и Ваня побѣжали отворятъ.

XX

Странное учрежденiе былъ «Глав-бумъ», куда поступила, бросивъ консерваторiю, чтобы кормить родителей Женя. Совѣтской республикѣ была нужна бумага. Раньше въ Россiю бумага привозилась изъ Финляндiи и приготовлялась на многочисленныхъ фабрикахъ, окружавшихъ Петроградъ. Теперь съ Финляндiей не было сношенiй. Фабрики стояли пустыя. Рабочiе, кто былъ взятъ въ красную армiю, кто бѣжалъ отъ голода домой, въ деревню, кто былъ убитъ за контръ-революцiю и саботажъ. Фабричныя трубы не дымили. Въ рабоче-крестьянскомъ государствѣ не оказывалось рабочихъ. Между тѣмъ бумаги было нужно очень много. Деньги считали уже миллiонами, или какъ называли въ совѣтской республикѣ «лимонами». Надо было ихъ печатать. И, хотя ассигнацiи печатались на отвратительной бумагѣ и той не хватало. Нужна была бумага для газетъ и для безконечной переписки, которая какъ никогда развилась въ совѣтскомъ союзѣ. И вотъ бумагу разъискивали гдѣ только можно и отбирали отъ ея владѣльцевъ. Это было тоже — «грабь награбленное» — осуществленiе принциповъ марксизма. И, конечно, не такъ-то было-бы просто отъискать эту бумагу, тщательно припрятанную владѣльцами, если-бы съ приходомъ къ власти большевиковъ не развились въ чрезвычайной мѣрѣ въ совѣтскомъ союзѣ доносы. Голодъ заставлялъ доносить за корку черстваго хлѣба брата на брата, сына на отца. Эти доносы и шпiонажъ другъ за другомъ были тоже бытовымъ явленiемъ, насажденнымъ большевиками.