Ненависть

Матросъ Красно-Балта, въ фуфайкѣ и матроскѣ, въ необычайно широкихъ шараварахъ, припомаженный, толстомордый, съ тугою, бычачьею шеею, съ распорядительскимъ краснымъ бантомъ на рукавѣ бросился къ нимъ.

— Пожалуйте, гражданки… Пѣвица Жильцова?.. Такъ вамъ въ артистическую. Сюда по лѣстницѣ.

Въ углу артистической ихъ ожидалъ пьянистъ Гольдрей, котораго Женя знала еще по консерваторiи и который ей долженъ былъ аккомпанировать. Женя подошла къ нему.

— На чемъ-же Евгенiя Матвѣевна остановились? Я вамъ говорю — главное — не стѣсняйтесь… Не смотрите, что публика такая вродѣ какъ сѣрая… Наша публика теперь вся такая. Другой гдѣ-же найдете?.. Вамъ въ программу поставили — «Коробейники» и «Кирпичики»… Исаакъ Моисеевичъ программу составляли… Но вѣдь будутъ бисы… Тутъ это всегда неизбѣжно. И публика ждетъ, что въ этихъ бисахъ вы дадите что-нибудь не пролетарское. Вы, что приготовили?..

Гольдрей развернулъ Женину папку съ нотами.

— Гм… гм… Отлично, знаете. Напримѣръ вотъ это…

— Вы думаете?..

— Ну, конечно… Глинка-то!..

— Исаакъ Моисеевичъ просилъ однако, чтобы ничего ни Глинки, ни Чайковскаго, ни Рубинштейна… Все это, сказалъ: — старый хламъ!

— Знаю-съ. Спиною къ Пушкину — лицомъ къ Есенину. Такъ вѣдь развѣ они догадаются, что вы поете?.. Новой музыки нѣтъ. Музыка, Евгенiя Матвѣевна, какъ математика — вѣчна-съ. И чувства людскiя вѣчны-съ. Можно притворяться, что ненавидишь красоту, а красота свое возьметъ, красота свое слово скажетъ. Это неизбѣжно-съ.

— Но, программа.

— Конечно, программа… Она тоже неизбѣжна… Рѣчь о достиженiяхъ пятилѣтки… Прослушаютъ холодно и cоn nоiа…[7] Эквилибристы… Акробаты…

Безъ этого, нельзя, Евгенiя Матвѣевна, физкультура въ ударномъ порядкѣ… Ну, виртуозъ гармонистъ… Такъ вѣдь онъ и дѣйствительно виртуозъ. Великолѣпенъ… Ве-ли-колѣпенъ!.. Шопена играетъ.

— И доходитъ?..

— Еще и какъ… Тутъ есть настояще цѣнители. Такiе, что и Скрябина понимаютъ.

За стѣною толпа гудѣла. Потомъ наступила тишина и стала доноситься рѣчь. Точно щелкали по деревянному полу подошвами, раздавались сухiе, трескучiе звуки. Словъ за стѣною разобрать было нельзя.

Матросы понесли на сцену трапецiи и турники, серебряные и золотые шары, бутылки и кольца. Эквилибристъ въ пестромъ костюмѣ, усѣянномъ золотыми блестками вышелъ изъ уборной…

Концертъ шелъ по программѣ.

Матросъ-распорядитель вызывалъ исполнителей. — Товарищъ Жильцова, пожалуйте-съ… Вашъ номерочекъ…

Послѣ революцiи Женя еще ни разу не была въ театрѣ. Сначала боялась, потомъ не на что было купить билетъ. Отъ дѣтскихъ еще воспоминанiй объ оперѣ осталось: — масса свѣта, громадные размѣры зрительнаго зала — поднять голову вверхъ — голова закружится и, главное — запахъ. Особый театральный, волнующiй запахъ — ароматъ духовъ и пудры, надушенныхъ дамскихъ платьевъ, волосъ, мѣховъ, къ нему примѣшивался терпкiй запахъ клеевой краски декорацiй, газа и пыли сцены, все это особенно запомнилось Женѣ и съ этимъ запахомъ неразрывно было связано представленiе о театрѣ.

Здѣсь запахъ былъ совсѣмъ не театральный. Когда Женя вышла на сцену и подошла къ роялю у рампы, ей въ лицо пахнуло сырымъ и смраднымъ тепломъ. Пахло давно немытымъ человѣческимъ тѣломъ, людьми, которые спятъ, не раздѣваясь, мѣсяцами не смѣняя бѣлья, и никогда не бываютъ въ банѣ. Пахло кислою вонью сырыхъ солдатскихъ и матросскихъ шинелей, дыханiемъ голодныхъ глотокъ и къ этому точно трупному смердѣнiю примѣшивался легкiй запахъ дешевыхъ, плохихъ духовъ и грушевой помады, онъ не заглушалъ общаго удушливаго запаха, но еще усугублялъ его и дѣлалъ просто тошнотворнымъ.

Большинство публики сидѣло въ верхней одеждѣ. Боялись отдать: въ раздѣвалкахъ — сопрутъ!.. Да и холодно было сначала въ нетопленомъ залѣ.

Женя увидала передъ собою море розовыхъ лицъ. Точно желтоватый мягкiй свѣтъ струился отъ нихъ. Была все больше молодежь. Бритыя мужскiя лица сливались со свѣжими лицами дѣвушекъ и женщинъ.

У самыхъ ногъ Жени въ первомъ ряду стульевъ сидѣлъ Исаакъ Моисеевичъ и рядомъ съ нимъ высокiй, представительный, очень прилично, не по совѣтски одѣтый штатскiй, съ сухимъ красивымъ лицомъ. Женя знала, что это былъ покровитель искусствъ въ совѣтской республикѣ, видный членъ Сов-нар-кома.

Женя была одѣта соотвѣтствующимъ концерту образомъ. На ней былъ ея старый, еще тотъ, который она носила дѣвочкой, малороссiйскiй костюмъ. Она постирала его, Шура надставила юбку, подновила пестрыя вышивки, подкрасила новыми ленточками. Въ широкой темно-синей юбкѣ въ пышныхъ складкахъ, прикрытой спереди большимъ передникомъ, узорно расшитымъ пѣтушками и избушками, въ лентахъ и монисто, съ заплетенными въ косу волосами она казалась совсѣмъ юной и была прелестна.

Конечно, она очень волновалась. Краска залила ея блѣдное, исхудалое, голодное лицо и придала ему грустную миловидность. Зрительный залъ казался темнымъ пятномъ, надъ которымъ розово-желтый сiялъ свѣтъ. Но начала она увѣренно и смѣло. Пѣть приходилось такiе пустяки, что просто не хотѣлось расходовать иа нихъ свой прекрасный сильный, хорошо поставленный голосъ.