Ненависть

Он выигрывал у нее не больше пяти минут. И он шел, а она летела. Теперь ей было все равно. Пусть не так... пусть неправильно. Но она должна была убить его. О Господи, должна. И не важно как (нет, Диз, нет, важно, ты ведь знаешь), нет, не важно – главное, что он наконец умрет и заплатит за то, что отнял у нее.

Пыль тихо шепелявила под ее ногами, взметавшими гальку. Диз бежала за ним, теперь уже – в самом деле за ним, почти поймав то, что слепо и неуверенно ловила долгие годы, почти догнав, почти коснувшись пальцами.

Она пробежала совсем немного.

Услышала свист, тихий, пронзительный и – ей так показалось – насмешливый. Словно стрела за ее спиной все знала – все, даже то, чего пока не знала она сама. Левое плечо вспыхнуло и загорелось, вопя от боли. Диз споткнулась, неловко взмахнула руками и с коротким выдохом рухнула на колени в пыль, клубящуюся в солнечных лучах. В глазах мутнело, очень быстро, слишком быстро,– но она все же повернула голову и уставилась на толстый шип наконечника, издевательски пялившийся из густо-красной сердцевины разодранной плоти. Диз привстала на одно колено, завела правую руку за плечо. В пальцах, обвивших арбалетный болт, как и во всем теле, отчаянно билась то ли мысль, то ли уже инстинкт: нет! не теперь! не так! Встать и идти, бежать, догнать, убить!.. Медленно, медленно, а потом быстро-быстро!.. И снова медленно... Как... как вытекает сейчас кровь из пробитого стрелой плеча и как...

Диз рванула, уже встав на ноги, уже шагая по дороге,– дальше, снова, за ним. Дерево коротко хрустнуло и осталось в пальцах окровавленным обломком. Не сбавляя шаг, Диз перехватила конец болта, торчавший из плеча спереди, моргнула, стряхивая с век заливавший глаза пот, но лучше видеть не стала, нет, не стала... потому что все равно глаза что-то заливает... что-то еще... что-то...

Она дернула стрелу из плеча, и жаркий липкий поток хлынул ей на грудь и живот. Диз на миг остановилась, изумленно разглядывая оживленный алый фонтанчик, весело бьющий из развороченного куска мяса, кажется, недавно бывшего частью ее тела... А сейчас то, на что она смотрела, мало напоминало плоть: на ее месте почему-то оказался кривой чурбан с гнилостным дуплом, и Диз могла сунуть в это дупло палец, если бы захотела, и ей не стало бы больно...

Ей больше не будет больно...

Вот... уже...

Не больно.

То, что осталось от Клирис,– насквозь пропитанное кровью, содрогающееся, безумное и почти (почти...) бездумное тело,– сползло с подоконника, оставляя за собой широкий маслянисто-красный след. Арбалет выскользнул из сведенных судорогой пальцев и с гулким стуком упал на почерневшие доски пола.

А тот, кого она продолжала любить на руках смерти и даже дальше, шел по серо-желтой дороге. Он не знал о том, что происходило в мире, который он оставил. Он ни разу не обернулся.

Солнце укоризненно смотрело ему в спину.

* * *

Дэмьен пил и не пьянел. Хотя как раз теперь можно было напиться всласть – можно, потому что не нужно. Ему нечего топить в вине, нечего опасаться, не приходится то и дело бросать взгляд через плечо,– а значит, и ясность взгляду больше не нужна, во всяком случае меньше, чем прежде... А дурман не брал – не шел и все тут, оставляя сознание до одури ясным.

За соседними столами гулко стучали кружками, хохотали, орали песни и смачно матерились. В трактире было шумно, людно – как и в любом подобном заведении на достаточно широком тракте в достаточно поздний час. Дэмьену не мешали пьяные гуляки, наводнившие трактир, а они его не замечали; он отметил про себя, что все складывается как нельзя лучше. И только потом вдруг вспомнил, что теперь это не имеет никакого значения.

Вот так... Стоило ему покинуть Клирис, и давно забытые инстинкты возвращаются с прежней четкостью – и своевременностью. Впрочем, он уже имел возможность убедиться в этом позавчера в деревенской таверне, из которой вышел с окровавленными руками и развороченной душой. Кем же все-таки была для него Клирис? Барьером? Хранителем? Тюрьмой? Дэмьен сомневался, что когда-нибудь поймет это, что узнает, благословлять ее или проклинать. Впрочем, ему было кого проклинать. Но даже теперь, когда от Клирис его отделяли три десятка миль, два дня пути и инстинктивно принятое решение, запорошенное серо-стальным силуэтом Гвиндейл, он продолжал думать об этой странной и страстной женщине, как о давно умершей сестре,– такой родной и такой безнадежно далекой.

«Хотел бы я знать, что она во мне нашла»,– мрачно подумал Дэмьен.

– Не позволите присесть, сударь?

Дэмьен поднял глаза. У противоположного края стола, развязно опершись на меч, стоял высокий худощавый мужчина и вопросительно смотрел на него.