Ненависть

Высокий, сутуловатый казак Ермолай Прахов, оседлав стул, властно махнул рукой:

— Запевалы, ко мне!

Около дюжины таких же рослых станичников мгновенно окружили бывшего хорунжего — знаменитого полкового певца. И Ермолай, занеся над головой высоко поднятую руку, взмахнул ею, как выхваченным из ножен клинком, и, тряхнув табачным с проседью чубом, крикнул:

— А ну, вспомним старину, грянем, ребята, так, чтобы лампы потухли!

И, запрокинув голову, рявкнул он на весь дом могучим, гикающим от хмельного накала басом:

За Уралом, за рекой Казаки гуляют, Они всю-то ночь не спят — В поле разъезжают.

И, то замирая на полутонах, то вновь стремительно взлетая на головокружительную высоту, повел за собой чей-то прозрачный, как серебряный колокольчик, подголосок всю голосистую стаю. И вот как бы закачалась на седлах в походном строю былая походная песня:

Казаки не простаки, Славные ребята. На них шапки-тумаки, Все живут богато.Песня гремела на весь огромный бобровский дом, где настежь были распахнуты все двери и окна. И многие из старых станичников, слушавшие ее, вспоминали походы и марши по пескам Туркестана, на сопках Маньчжурии и в Августовских лесах.

Как сибирские купцы Едут с соболями, А мы, хваты-молодцы, Налетим орлами!

Всю добычу разнесем,

Сядем попируем.

Бражный ковш пойдет вокруг —

Все горе забудем!

Казаки пели. И было похоже, что опять звенели на встречном, горячем, пропахнувшем дымом далеких странствий ветру добела раскаленные зноем обнаженные сабли. И бывалые воины воскрешали в затуманенной хмелем памяти и мятежный гул идущей в атаку конницы, и шум полоскавшихся над головами полковых знамен, и мгновенный, как молния, блеск клинков, порозовевших не то от крови, не то от заката…

Лихо трубили травленые глотки полковых песельников старую, вынесенную из прадедовских походов песню сибирских казаков:

Наш товарищ — вострый нож, Сабля-лиходейка. Пропадем ни за грош, Жизнь наша — копейка!

Трое седовласых станичников, крепко обнявшись друг с другом, переговаривались:

— Эх, и жили же прежде — не тужили!

— Не вспоминай. Не трави душу…

— Да, погарцевали, покрасовались мы, линейные казачки, в свое время.

— А мне сызнова квиток вчера на твердое задание выписали, сват.

— Зевать будем — скоро и на тот свет квитки от Советской власти получим.

— Кум, а кум! У меня трехлинейная винтовочка вся чисто в земле проржавела.

— Чистить, кум, надо. По уставному порядку. Я свою сепаратным маслом пока соблюдаю.

— Тсс!

И шепотом:

— А я, сват, с винтовкой японского образца чисто замучился; третий день никак собрать не могу.

— У меня на примете есть один человек. Большого ума. Инженер. Татарников. Сведу тебя с ним — он любую оружию понимает.

— Слышали, совхоз в степях создают. Трактора гудят. Каюк нам. Всю родимую степь вверх тормашками перебуровят.

— Ну и останутся в дураках. Кто же трактором степь пашет? Керосином землю протравят, рази тут хлеб родится?!

— А сват Бобров ничего не боится. Рискует. На широкую ногу живет. Ему эти самые квитки с твердым заданием — пампушки.

— Погоди, скоро и он дорискуется. Подрежут крылья и этому беркуту!

— Такому не скоро подрежешь.

— Ничего, Советская власть не из робких…

— На Дону, говорят, казаки мятеж подняли.

— Не диво. Там ребята — хваты. Те все могут…

— Эх, атамана бы нам, сват, боевого.

— Не буровь, сват. Тут всякий сброд — подслушают.

— Все возможно. Вон, видишь, по ту сторону сватьи мужлан сидит. Сразу видно — ГПУ!

— Какое там ГПУ. Это — крестник Луки Лукича. На днях только из острога вышел. Конокрад — я те дам!

Пальцы лилипутов врассыпную ринулись по перламутровым ладам гармоник. И старый бобровский дом заходил ходуном во всеобщем вихре пляски. Прошелся Лука Лукич по горнице вслед за легко порхающей, раскрасневшейся, как свекла, бойкой бабенкой, браво отрабатывая подборами старомодных лакированных сапог стремительный такт пляски. Пылали яркими радугами разноцветные, красочные бабьи подолы. Легко, почти не касаясь носочками пола, то будто плыли по воздуху, то, взмывая кверху, порхали вокруг жестоких танцоров бабы, и сочные их, сдобренные винцом уста кривились в порочных улыбках. Дружно, с грохотом, рывками работали кованные железом подборы казачьих сапог, и в глазах завзятых плясунов, залитых хмелем и потом, мерк свет, каруселила горница, плыли зеленые, красные, радужные круги. А в полутемном углу горницы сидел, блуждая по сторонам равнодушно холодным взглядом, Алексей Татарников. Выпил он за вечер много. Пил не морщась, не закусывая, уклоняясь от попыток пьяных гостей завязать с ним разговор. За такую нелюдимость он никому из присутствующих не понравился. Однако на дизо всем хозяин дома, Лука Лукич, был необыкновенно учтив с этим несловоохотливым и угрюмым, никому не знакомым гостем.

В одной из соседних комнат снова вспыхнула походная казачья песня:

Мы когда тебя, поле, пройдем, Когда, чистое, прокатимся, Через речку переправимся, Через речку-ручей быструю, Через степь-ковыль широкую?

Алексей Татарников слушал песню, и далеко, в пустынное сумеречное поле, увела она его. Вспомнилась пыльная степная дорога, по которой в последний раз