Ненависть любви

Подобно тем дорожным впечатлениям, которые стираются из памяти, а потом обнаруживаются в альбомах с фотографиями, в тот момент, когда я ослабил ремни своего чемодана, я вдруг увидел — и, может быть, уже не впервые? — сцену моего прибытия в гостиницу. Современное белое здание показалось мне живописно воткнутым в песок: оно маячило, как корабль в море, как оазис в пустыне. Отсутствие деревьев компенсировалось прихотливо раскиданными пятнами зелени, напоминающими не то очертания льва, не то дракона с разверстой пастью и шелестящей изгородью из тамариска. На заднем плане пейзажа — два-три домика и еще какая-то хижина.

Я уже не чувствовал усталости, даже наоборот — я ощущал подъем духа. Я, Умберто Уберман, открыл этот рай, рай для образованного человека. За два месяца работы в одиночестве я закончу переложение Петрония. А затем… «Новое сердце, новый человек». Придет время поискать других авторов, обновить свой дух.

Я тайком пробирался темными коридорами, стремясь избежать разговора с хозяевами гостиницы, моими дальними родственниками, — это отсрочило бы мое свидание с морем. Судьба была ко мне благосклонна, позволив выйти незамеченным и начать мою прогулку по песку. Трудное это было путешествие. Городская жизнь делает нас до такой степени слабыми и нервными, что шок от первых невинных сельских удовольствий туманит сознание, подобно пытке. Природа тут же дала мне понять всю нелепость моего наряда. Одной рукой я поминутно натягивал на голову шляпу, чтобы ее не сдуло ветром, другой — втыкал в песок трость, пытаясь обнаружить доски, которые иногда проглядывали и тем самым обозначали дорогу. Еще одной помехой были ботинки: в них сразу набился песок.

Наконец я дошел до места, где песок стал более плотным. Справа от меня, метрах в восьмидесяти, на пляже громоздился серый парусник; я заметил, что веревочная лестница свисает с палубы, и сказал себе, что в одну из ближайших прогулок непременно взберусь по ней на борт судна. Совсем близко от моря, возле кустов тамариска, трепетали два оранжевых тента. На фоне удивительного свечения, порождаемого небом и морем, возникли четкие, будто увиденные сквозь лупу, фигуры двух девушек в купальных костюмах и мужчины в синей капитанской фуражке и закатанных брюках.

Другого места, чтобы укрыться от ветра, не было. Я решил подойти к тентам с задней стороны и устроиться около тамариска.

Я снял ботинки и носки и растянулся на песке. Какое счастье! Почти абсолютное: его несколько умеряло лишь предчувствие неминуемого возвращения в гостиницу. Во избежание всякого вмешательства со стороны соседей — кроме уже упомянутых там был еще один мужчина, его скрывал тент — я обратился к своему Петронию и притворился совершенно погруженным в чтение. На самом деле в эти мгновения непозволительного забвения единственным, что я читал, подобно авгурам, был полет белых чаек на свинцовом фоне неба.

Подходя к тентам, я не учел, что там разговаривают. Эти люди были заняты беседой и совершенно не обращали внимания ни на красоту вечера, ни на утомленного соседа, тщетно пытающегося отгородиться от них чтением. Их голоса, которые до сих пор вплетались в шум моря и крики чаек, вдруг стали выделяться из хора и сделались неприятно громкими. Причем один из женских голосов показался мне знакомым.

Побуждаемый естественным любопытством, я повернул голову в их сторону. Девушку, чей голос был мне знаком, я сразу не увидел — ее скрывал тент. Ее подруга стояла рядом; она была высокая, светловолосая, осмелюсь сказать, очень красивая, с удивительно белой кожей, местами покрытой розоватыми пятнышками («цвета сырого лосося», как выразится позднее доктор Маннинг). На мой вкус, она была сложена слишком атлетически, в ней угадывалось некое слегка намеченное животное начало, которое привлекает иных мужчин, о чьих пристрастиях я предпочитаю не высказываться.

Послушав их разговоры пару минут, я собрал следующую информацию: блондинку, страстную меломанку, звали Эмилией. Другая девушка, Мэри, переводила или редактировала детективы для какого-то престижного издательства. Что касается их спутников, одного из них, того, что в голубой фуражке, звали доктор Корнехо. Мне понравилось его приятное лицо, а также глубокие познания в метеорологии и во всем, что касается моря. Ему было около пятидесяти; седые волосы и задумчивые глаза придавали лицу романтическое и в то же время волевое выражение. Второй мужчина, помоложе, походил на мулата. Несмотря на некоторую простоватость речи и внешность, напоминающую афиши «Танго в Париже», — черные гладкие волосы, живые глаза, орлиный нос, мне показалось, что он обладает интеллектуальным превосходством над своими спутниками, ничем, в сущности, не примечательными. Я узнал также, что его зовут Энрике Атуэль и что он жених Эмилии.

— Мэри, уже поздно для купания, — настойчиво убеждал Атуэль. — Кроме того, море бурное, а вы не очень-то выносливы…

Весело прозвучал голос, показавшийся мне знакомым:

— Я непременно пойду в воду!