Ненависть любви

— Неправда, Андреа! Южнее есть крабьи отмели. А двадцать третьего октября прошлого года, или, может, это было двадцать четвертого, лошадь фармацевта угодила в трясину. Ее на наших глазах засосало.

— Мне нравился тот участок земли в Кларомеко, — продолжала Андреа с глухой досадой, — но Эстебан даже слышать о нем не хотел. И вот мы здесь, по уши в долгах, от гостиницы одни убытки.

Андреа была женщина молодая, здоровая, живая, с правильными чертами лица, но совершенно лишенная грации. В ней чувствовалась застарелая обида на жизнь, и она проявлялась в натужной и агрессивной любезности.

Эстебан сказал:

— Когда мы сюда приехали, здесь не было ничего: лачуга, море и песок. Теперь тут наша гостиница, отель «Нуэво Остенде», аптека. Кусты тамариска наконец принялись. Да, верно, этот сезон не из лучших, но в прошлом году все комнаты были заняты. У нас есть успехи.

— Может, я неясно выразился, — заметил я не без иронии, — но я сейчас про окно! Я хотел бы, чтобы его открыли.

— Невозможно, — парировала Андреа с нарочитым спокойствием, которое в таких случаях особенно бесит. — Вот и Эстебан подтвердит. Да какие там успехи! Два года тому назад мы устроили внизу холл — регистрировать вновь прибывающих постояльцев. Теперь там подвал. Уровень песка все время поднимается. Стоит открыть окно — и песок заполнит дом.

С окном я проиграл. Я умею проигрывать, по крайней мере внешне моя досада не бывает заметна. Я попросил родственников рассказать о паруснике, затерянном в песках, который я видел во время своей вечерней прогулки.

Эстебан объяснил:

— Это «Джозеф К.[10]». Его принесло приливом однажды ночью. Когда мы приехали сюда, на берегу был другой корабль, но ночью разыгралась буря, и наутро оказалось, что море унесло его.

— Мой племянник, — заметила Андреа, — часами играет на этом судне. И как ему не надоест — для меня загадка! Что он там делает один, целый день?

— А по-моему, ничего загадочного, — возразил Эстебан. — Когда я смотрю на этот корабль, мне самому хочется снова стать ребенком.

Нашу беседу прервал гонг. В него старательно била тучная старуха с детской улыбкой. Мне сказали, что когда-то она работала машинисткой.

Вскоре все собрались. Мы расселись далеко друг от друга за довольно длинным столом. Мне представили единственного из постояльцев, кого я еще не знал, — доктора Маннинга. Маленький, розовый, морщинистый, замкнутый, одетый как рыбак, он не выпускал изо рта трубку, из которой то и дело сыпался пепел.

Один стул пустовал. Эмилия не пришла. Андреа, с помощью служанки, распоряжалась за столом. Эстебан вяло ел. Покончив с гороховым супом, он осторожно и тихо встал, подошел к радиоприемнику, надел очки, покрутил колесико настройки и поймал болеро.

Я бросал на Мигеля настойчивые взгляды, полные укора. Тот отводил глаза и с преувеличенным интересом смотрел на Мэри. Доктор Корнехо тоже не сводил с нее глаз.

— Какие чудесные кольца! — воскликнул Корнехо, излишне уверенно беря девушку за руку. — Браслет — золото четырнадцатой пробы и рубины замечательные.

— Да, драгоценности недурные, — ответила Мэри. — Мне они достались по наследству. Моя мать вкладывала все деньги в такие вещицы.

Мне-то, признаться, драгоценности показались слишком претенциозными, чтобы быть подлинными. Конечно, фантазии современных ювелиров могут напоминать лучшие старинные образцы: цвет камней, прихотливость оправы, символика — все это сбивает с толку неопытного ценителя. Моей кузине, впрочем, подобные сомнения были неведомы. В ее взгляде сверкала чистая зависть самой высокой пробы.

Сильно возвысив голос — нас заглушал радиоприемник, — я спросил у Мэри, что интересного она читала в последнее время.

— Ах! — вздохнула она. — Я читаю только те книги, которые перевожу. И должна сказать, из них уже можно составить довольно обширную библиотеку.

— Вот уж не думал, что вы так трудолюбивы, — заметил я.

— Если не верите, зайдите в мою комнату, — язвительно ответила она. — Увидите все книги, которые я перевела. Интересно, почему я совершенно не умею расставаться с вещами? Я их так люблю! Храню даже оригиналы переводов, даже черновики!

Мы уже приступили ко второму блюду — дичь была, пожалуй, слишком нежная, на мой вкус, — и тут появилась Эмилия. Глаза ее блестели, веки припухли, было похоже, что она плакала. В ней чувствовалось хрупкое величие обособленности — так всегда выглядит человек, который только что был в слезах. За столом возникла общая подавленность и уже не проходила, несмотря на усилия каждого из нас ее преодолеть.

Мэри спросила:

— Ничего, если я выключу радио?

— Будем вам очень признательны, — вежливо ответил я.

Тишина принесла облегчение, но лишь на время. Когда смолкла музыка, нам больше не за что стало спрятаться, каждый теперь был нескромным свидетелем неловкости других и печали Эмилии. Что за скрытая ненависть пылала в сердце этой девушки? Можно целый трактат написать о женских слезах: то, что обычно принимают за проявление слабости, на самом деле иногда бывает вызвано неудержимой ненавистью, а самые искренние слезы женщины проливают, чтобы тронуть только самих себя.