Ненависть любви

На следующее утро Мэри была мертва. Около восьми я проснулся от каких-то тревожных звуков: это Андреа звала меня. Я включил свет, вскочил с кровати, уверенным движением высыпал десять горошинок мышьяка на листок бумаги, а оттуда — себе на язык, запахнул лиловый халат и открыл дверь. Глаза Андреа были заплаканы, она как будто намеревалась кинуться мне в объятия. Я решительно засунул руки в карманы.

Очень скоро выяснилось, в чем дело. Пока моя кузина вела меня коридорами гостиницы, она рассказала, что Эмилия минуту назад обнаружила свою сестру мертвой. Все это я с трудом выудил из потока всхлипываний и вздохов.

Тяжелое предчувствие овладело мною. Намеченный отпуск, литературная работа! «Прощай, Петроний, — пробормотал я, входя в комнату, где произошла трагедия.

А войдя, почувствовал прилив нежности. Лампа освещала Эмилию и корешки книг. Эмилия безмолвно плакала, и в красоте ее лица я увидел умиротворенность, которой раньше не замечал. На столе высилась гора рукописей и корректур, и это сразу внушило мне расположение. Покойная лежала на кровати и на первый взгляд казалась мирно спящей. Я пригляделся: наличествовали признаки отравления стрихнином.

Всхлипывающим голосом, в котором теплилась слабая надежда, Эмилия спросила:

— Может, это припадок эпилепсии?

Хотел бы я ответить утвердительно! Я предпочел, чтобы мое молчание ответило за меня.

— Может, глубокий обморок? — спросила Андреа.

В комнату вошел Атуэль. Остальные — от моего кузена до машинистки, в том числе Маннинг и Корнехо, — столпились у двери.

Я установил, что смерть произошла в последние два часа.

— Она отравлена, — ответил я на вопрос моей кузины.

— Я слежу за тем, что вам подают, — возмутилась оскорбленная Андреа. — Если бы дело было в еде, то мы бы все…

— Я не сказал, что она съела недоброкачественную пищу. Я имел в виду яд.

Доктор Корнехо тут же вошел в комнату, воздел руки и запальчиво воскликнул:

— Но, сеньор доктор, на что вы намекаете? Как вы смеете, в присутствии сеньориты Эмилии?..

Я поправил очки и посмотрел на доктора Корнехо со спокойным презрением. Его преувеличенная услужливость, которая нужна была лишь для того, чтобы удобнее было совать во все свой нос, начинала выводить меня из терпения. Кроме того, он, бурно и экзальтированно жестикулируя, дышал как гимнаст, а в комнате и без того не хватало воздуха.

Я сухо ответил:

— Выбор небогатый: самоубийство или убийство.

Мои слова произвели сильное впечатление.

Я продолжал:

— Но я не судебный медик, чтобы выдавать свидетельство о смерти… А потому придется убеждать кого-нибудь другого в том, что речь идет о самоубийстве.

Наверное, меня удалось бы убедить в этом довольно быстро. Я сказал эти слова в сердцах. Мне хотелось подразнить Корнехо. Кроме того, употребив безличное «придется убеждать», я тем самым дал понять, что подозреваю в убийстве всех присутствующих. Ситуация меня почти забавляла.

— Боюсь, доктор Уберман прав, — согласился Атуэль, и я тут же вспомнил две тени на белой стене. Он продолжал: — Вот пузырек с пилюлями, которые она принимала каждое утро. Пробка валяется на полу… Если яд спрятан здесь, значит, это убийство.

Это был заключительный аккорд. Теперь нам не избежать присутствия полиции. Я подумал, что на будущее надо бы мне научиться обуздывать свои порывы.

Доктор Корнехо заявил:

— Не забывайте, вы имеете дело с благородными людьми. Я отказываюсь считаться с вашими выводами.

Душераздирающий, животный крик прервал мои размышления. Потом я услышал торопливые удаляющиеся шаги.

— Кто это? — спросил я.

— Мигель, — ответили мне.

Я почувствовал, что это яростное вмешательство в разговор — упрек всем нам в том, что мы опускаемся до мелочного и незначительного перед непоправимым таинством смерти.

VIII

Буря утихла. Мы послали «рикенбекер» в Салинас.

Все утро Эмилия и Атуэль провели около покойной. Мы, остальные постояльцы, сменяли друг друга, соблюдая разумную очередность в исполнении этого печального долга. Андреа почти не появлялась в комнате. Ее возмущало то, что человек скончался в ее гостинице: теперь принимай у себя полицию, терпи расследования и разбирательства — все это было выше ее понимания и выводило из себя. Она неучтиво обращалась с Эмилией и Атуэлем, а говоря о покойной, не скрывала раздражения.

Ровно в одиннадцать я наведался в кухню и попросил хозяйку приготовить мне крепкий бульон с гренками. Андреа мне не понравилась: она была бледна, а дрожание подбородка говорило о готовности заплакать. Едва сдерживая досаду, я подумал, что бульон наверняка получу не скоро, и счел разумным не вступать ни в какие разговоры, пока мне его не подадут.

Я склонен искать и находить в своей кузине множество недостатков, но вынужден признать — кулинарка она отменная. Бульон оказался превосходным, возможно даже лучше, чем тот, что готовят мне в амбулатории двое моих проворных гномов.

Согнувшись в три погибели на плотницкой скамеечке, поставив перед собой поднос, я сдался и приготовился слушать Андреа.