Ненавижу

— Они играют людьми. С самого начала. Нам с раннего утра говорили, кто и что должен был делать, никаких импровизаций, только согласно сценарию. Если в сценарии есть реклама шоколадок, нужно их рекламировать, если поцелуй. То поцелуй. Камеры не выключаются. Все фиксируется. Как сказал режиссер, для потомков. Знаешь, о чем я все время думаю теперь? Ведь есть кадры, где я сижу на толчке, где моюсь в душе, где меня рвет, где я занимаюсь сексом с Павлом. И эти кадры — тот самый крючок, за который меня отныне и будут держать.

— Но что страшного, если их обнародуют?

— Добро бы в том виде, в каком они есть. Но если подмонтируют, если исказят, я в никогда не отмоюсь. Мне никто не поверит.

Она поднимает голову:

— Мне и так никто не верит. Из моего суицида состряпали душещипательную историю о том, что я не простила измены. Действительно, не простила. Вот только все было не так.

— Ты смотришь шоу?

— Смотрю. Каждый вечер. И самое страшное, что ужасно хочу туда вернуться. Несмотря ни на что. В этом мире мне все равно нет места.

СВЕТЛАНА БОРИСОВНА

Тот день Света помнила очень хорошо. Очередная запись программы "Споемте, друзья!". Дальский был с утра не в духе: много пил и кричал. Из последних сил Светлана Борисовна пыталась удержать рамки программы.

Сначала тамбовский хор: толстые неопрятные девки в народных костюмах, от которых сильно пахло потом и духами "Красная Москва". Операторы задыхались. Ведущий то и дело чихал, и только одна света стояла рядом и дирижировала: "Ну же, девочки, собрались!". И тамбовский хор затянул: "Я ехала домой, я думала о вас"… "Теперь понятно, откуда появились Сусанины", — мрачно заметил оператор Гриша. — таких в лес замани, тебе еще и орден дадут с молоком придачу.

— Орден-то за что?

— За мужество.

— А молоко?

— За вредность!

Потом чукотские народные танцы с бубнами и песцовыми хвостами. Запахло рыбой, рыбьим же жиром и свалявшимся мехом. Оператор крякнул, но от комментариев воздержался, постаравшись не дышать.

Дальский потребовал себе коньяку, и его принесли под видом чая.

— Павел Петрович. Вы бы не пили, — рискнула Светлана.

— Пошла ты, знаешь, куда? — даже не очень зло заметил он: коньяк начал действовать. — Если я не выпью, то и эту шушеру отправлю вслед за тобой. Вместе с гребаной советской системой.

— Тише!

— Боисся? — прищурился он, и вдруг сделался совершенно противен. — Правильно боисся, я вам еще все покажу, Где Дальский зимует. Следующего выводи! Скучно. — вгляделся в бумажку и произнес:

— А теперь, друзья мои, послушаем нашего гостя из солнечной Болгарии. О! С такой внешностью наши девушки вас просто не отпустят. И без песни, и из страны.

Двусмысленная шутка прошла под жидкие аплодисменты. Смазливый болгарский юноша, пахнущий розовым маслом и первым сексуальным опытом неумело взялся на микрофон. Замер, ожидая фонограммы. Но в звукооператорской что-то не получилось, и на всю студию грянули звуки советского гимна. Певец растерялся. Дальский вскочил и шутовски отдал пионерский салют. От духоты, тоски и коньяка его слегка покачивало. Гимн стих, и раздались первые аккорды популярной песенки. В первый раз юноша не попал и еще больше занервничал. Светлана сказала что-то ободряющее, ему было очень жалко этого мальчика с его неправдоподобно смоляными кудрями и такими правдивыми прыщами на лбу и подбородке. Прыщи пришлось замазывать тремя слоями тонального крема. Крем был советский, жирный, он противно скатывался в комочки, но юноша терпел, бормоча слова песни "Эти глаза напротив". А потом…

— А сейчас, друзья мои, выступит юное дарование из города Саранска, — Дальский сверился со сценарием. — Маша Потутина. Какая прелесть! Сколько в этом имени естественности и какой-то провинциальной наивности. Просим! Маша споет нам старинный романс о любви.

Первые аккорды, и камера выхватила пухлую блондинку. Светлана Борисовна взглянула и тут же отвернулась: таких на телевидении сотни, особенно с тех пор, как дали цвет в кадре. Накрашенный рот, голубые глаза с накладными ресницами, немного блесток на лице. Ей бы пару сантиметров в талии убрать, а так ничего… особенного.

Блондинка старательно изображала неразделенную и порочную страсть, трогательно заламывая руки. Ее тело фальшиво извивалось, рискуя выскочить из черного, почти прозрачного платья:

Движенье рук в слепом объятье танца,
В смертельном па при свете фонаря,
Мы падаем, не в силах удержаться
На тусклом лезвии заснеженного дня.

Откуда-то сверху на сцену падал искусственный снег, в уголках глаз Маши Потутиной из города Саранска сверкали искусственные слезинки. Она казалась трогательной, невинной и почему-то очень желанной. Ей шел восемнадцатый год. Мамонт-Дальскому исполнилось шестьдесят.

И в шестьдесят он в первый раз влюбился.

— Она обожгла! Это богиня, а не женщина. Как она поет, боже мой, Светка, как она поет! Гурия! Сирена!

— Пустышка…