Ненужный

— Мне сам Его Императорской величество право внеочередной аудиенции пожаловал! — уже в полный голос кричал «профессор». — И меня в околоток⁈ Меня на трое суток⁈ Это просто немыслимо! Я сегодня же во дворец отправлюсь, на прием к Его Величеству…

— Кхе, кхе, кхе, — пытался прокашляться Мелехов, когда слова стали застревать в горле. Ведь, запахло уже не увольнением из жандармов, а уголовной статьей об оскорблении чести и достоинства благородного сословия. За оскорбление одаренного судья с радостью отправит на каторгу, будь ты хоть трижды вахмистром жандармерии. — Господи Фельми… Кхе, кхе, произошло недоразумение… Кхе, кхе, прошу меня извинить за несдержанность, точнее за глупость… Я же даже подумать не мог…

К счастью, «профессор» оказался отходчив. Он еще ворчал и гневно кривился, но чувствовалось, что запал ярости у него уже прошел. Повезло, мысленно перекрестился Мелехов. Любой другой дворянин бы поизгалялся, а потом все равно пошел в суд.

— Господин Фельми, я немедленно займусь этим вопросом. Мы обязательно во всем разберемся, — жандарм тут же принял самый воинственный вид, какой только смог изобразить. Не дай бок этот «профессор» усомнится и пойдет жаловаться. — В самые быстрые сроки отыщем этого чертового мерзавца и самым строгим образом его накажем.

— Хорошо, очень хорошо, — повторял Фельми, уже совсем остынув. — Непременно накажите. Ведь, этот юноша наш новый гимназист. Вы ведь знаете, что судьбу каждого гимназиста отслеживает канцелярия императора? А значит, и этот случай может быть «взят на карандаш».

Мелехову, вроде бы вздохнувшему с облегчением, снова стало худо. Теперь еще и императора сюда приплели. Господи, за что ему такое⁈ Вот же он дурак, вляпавшись в это дело по самые уши!

— Я немедленно пойду и поговорю с ним. Может он что-то запомнил и сможет рассказать, — жандарм решительно двинулся в сторону палаты с открытой дверью и парой встревоженных сестер милосердия рядом. — Сейчас все разузнаем.

На полпути краем глаза он заметил какого-то странного мужчину, со скучающим видом подпиравшего стену. Вроде бы ничего не обычного, но его вид все равно привлекал внимание. Этот человек был каким-то невзрачным, словно холодным, пустым. И еще Мелехову показалось, что он его уже встречал.

— Черт с ним! — буркнул он, махнув рукой. В другой раз он бы обязательно подошел ближе. Но сейчас было совсем не до этого. Над его шеей, считай, висел меч палача, который вот-вот должен упасть. — Сейчас пацан важнее.

И когда до палаты осталось пара шагов, не больше, вдруг раздался громкий жалобный крик.

— Рафи⁈ Рафи, ты где?

Григорий даже вздрогнул от неожиданности, дернув головой сначала в одну, потом в другую сторону.

— Рафи, черт тебя дери⁈ Где ты?

Кричали из той самой палаты, где лежал этот мальчишка! Мелехов с места рванул так, что шапка с головы свалилась. В руке сам собой оказался револьвер со взведенным курком. Осталось только направить оружие в цель и дернуть за курок. К счастью, в палате, куда он ворвался, как лев, не было никаких врагов.

— Рафи⁈ Рафи⁈ Где ты? — в небольшой комнатушке с одним крошечным окошком стояла узкая железная кровать, на которой металось худое тельце подростка. С головой, перемотанной покрасневшими бинтами, юнец напоминал раненного в бою солдата. — Я один? Я остался один…

Григорий быстро осмотрел комнатку, но так ничего опасного и не нашел. Значит, кричал больной.

— Чего это с ним? — заметив у двери пожилого мужчину в сером халате с неимоверно усталым лицом, Мелехов кивнул на больного. — Умом тронулся что ли?

Доктор пожал плечами.

— Без сознания он. Бредит. Видите, как его голову разворошило колесом. А по поводу ума все может быть, господин вахмистр. Сия материя, как говорил великий Пирогов, есть большая тайна природы, которую нам еще только предстоит разгадать. Может сей малец в этот самый момент видит красочные сны о далеких странах, а может уже превратился в идиота. Поживем — увидим, — философски закончил он, снова пожимая плечами. — Сегодня или завтра точно ясно будет. Очнется в ясном уме — хорошо, нет — будет всю жизнь слюни пускать.

* * *

А в палате рядом на узкой кровати метался худенький парнишка, давно уже сбросивший на обшарпанный деревянный пол мятое одеяло и скомканную простынь. Весь бледный, с черными кругами под глазами, он дергался из стороны в сторону, чудом не падая на пол. Душераздирающее зрелище, заставлявшее отводить взгляд.

Но ещё ужаснее было внутри него — то, что не видно другим и остаётся только с ним, что глодало его не хуже голодного пса. Бушевавшие внутри паренька картины напоминали жуткие полотна Босха с его извращенными описаниями ада и страданий грешников.

Здесь, внутри себя, он остался совсем ОДИН! У него словно вживую оторвали ЧАСТЬ его, оставив неполным, полупустым, неполноценным.

— Рафи? Проклятье, ты где? Рафи? Ответь!

Совершенно ОДИН он бежал в бесконечном полумраке, шарахаясь от каждой тени. Кричал, захлебываясь и хрипя, пытаясь дозваться до своего второго «Я». Только никто не отзывался. Его вопли, словно проваливались в бездну, оставляя за собой лишь пустоту.