Нео-Буратино

Однажды «абориген» Бяня предложил артисту-«лимитчику» купить комнату у одной старушенции, да не просто так, а путем прописки на лишнюю жилплощадь — бабушка занимала слишком большой метраж для своей скромной персоны. А владела она ни много ни мало двумя комнатами в 12 и аж 32 (!!!) метра в знаменитом доме Бенуа — шедевре неоклассического модерна начала века. Этот огромный домище строился на деньги Первого Российского Страхового общества перед Германской войной, имел массу дворов, парадных и обычных — «колодцев» и выходил разными своими фасадами сразу на три улицы: Каменноостровский, Кронверкскую и Пушкарскую. При Советах въехала сюда разнообразная пролетарская и «сочувствующая» публика от самого «Мироныча» Кирова, не пощадившего стоявшую рядом старинную Матвеевскую церковь, до великого Шостаковича, который, впрочем, тоже вряд ли сочувствовал осиротевшим местным прихожанам. Интересовавшей Гвидона бабульке, а тогда еще молодой совторгслужащей, и ее семейству досталась жилплощадь в корпусе по Пушкарской. С годами она осталась одна в своих бескрайних двух комнатах: муж погиб на фронте, младшие дети не пережили блокаду, а старшая дочь тоже давно умерла от непонятной болезни, едва выскочив замуж и даже не оставив внуков. По словам Бяни выходило, что на «лишнюю площадь» можно было прописать любого человека с улицы — все умещалось в рамки закона, а хозяйка совсем не была против добавить к своим «гробовым» конвертируемую валюту.

Настал день, когда Гвидон решился наконец посетить бабушку и договориться о сделке. Гвидону старушка сразу понравилась: «Видно, добрая бабуля. Торговаться не станет, и разных маразматических заморочек с ней, похоже, не будет». Юркая, вполне еще крепкая и жизнерадостная, хозяйка сразу засуетилась, захлопотала на общей кухне. Угощая измученного жизнью артиста, с гордостью «по секрету» поведала, что ей вот-вот стукнет девяносто восемь и она мечтает отметить столетний юбилей. «Вот это я понимаю! — восхитился Гвидон. — Такое впечатление, что из их поколения — тех, кто до революции родились, — редко кто не дожил до девяноста. Нам бы до шестидесяти протянуть… Нет — хотя бы до семидесяти пяти, а то уже сейчас память хреновая и башка трещит ко всякой перемене погоды». Правда, он тут же вспомнил, сколько таких, как эта бабулька, лежит на Пискаревке или где-нибудь в бескрайних сибирских просторах, устыдился и подумал: «Кто-то из великих сказал: пока человек не потерял чувства стыда, он остается человеком. Значит, у меня еще не все так плохо». Хозяйка-долгожительница сочувственно выслушала Гвидонов рассказ о мытарствах артиста без прописки и тут же согласилась на его предложение — сумма в 2500 долларов казалась ей целым богатством. Гвидон тут же безропотно отдал деньги и решил, что дело в шляпе.

Он сразу отнес документы на выписку из театрального общежития (где, как уже известно читателю, давно не проживал, а лишь изредка «отмечался») и устроил по этому поводу бурный мальчишник.

Радостный, он заявился в паспортный стол с большой коробкой шоколадных конфет оформлять прописку в доме Бенуа. Конфеты паспортистка взяла без колебаний, но тут же заявила, что прописать Гвидона на данную площадь не представляется возможным, так как у проживающей по данному адресу гражданки — ответственной квартиросъемщицы имеется зять, давно прописанный по этому же адресу. У старушки-то с памятью оказалось не все в порядке, и она забыла о зяте, да и попросту не сообразила, что для прописки нового жильца необходимо согласие всех домочадцев.

С горя Гвидон забрел в ближайшее заведение, где продавали «в розлив», и выпил сто пятьдесят. Потом взял еще… Несколько дней он не мог осознать случившегося, а главное, почему именно с ним постоянно происходят подобные конфузы и недоразумения. Когда же он понял, что все произошло вполне реально и нужно что-то предпринимать, бросился на Пушкарскую. Бедная бабушка была расстроена и напугана не меньше, чем несостоявшийся жилец. Она заплакала и призналась, что денег отдать не может, потому что сразу же потратила их на цветной телевизор, трехкамерный холодильник и щенка бультерьера, о котором давно мечтала. Она предложила Гвидону переезжать в комнату и жить в ней бесплатно, сколько тот пожелает, кроме того, он может забрать все приобретенное на его деньги, а вот щенка отдавать не собиралась, потому что успела привязаться к собачке всей душой, и друг без друга они «помрут в один день». Злосчастного зятя старушка и вспоминать добрым словом не хотела:

— Ах он стервец такой! Наследничек нашелся — всегда был хам и пьянчужка, даже Машеньку мою, жену его законную, не хоронил — шлялся где-то. — Она утирала старческие слезы рукавом заплатанного халатика. — Говорила я Машеньке, не выходи за него — у него ветер в голове и глаза бесстыжие!

Гвидон утешал бабушку, а сам думал, что житье без прописки, хотя бы и в отдельной квартире, никак его не устроит, ибо дорога к личному семейному счастью окончательно закроется. Хозяйку вожделенной комнаты он осторожно спросил:

— А зять-то ваш как? Думаете, будет против моей прописки?