Нео-Буратино

— А бес его знает! Он, зараза, даже не навестит старуху — не видела я его уже лет двадцать, и по мне, провалился бы он сквозь землю… Да ты, милок, сходи к нему, узнай все сам. Он недалеко тут — на Кронверкском живет.

Бабушка без труда вспомнила адрес. «С испугу, наверное», — решил Гвидон и рванул из квартиры.

— Да ты не спеши так — его, может, и дома-то нет, и запомни, что зовут его Дима! — кричала бабуля вслед убегающему.

— Я тебе, гад, пропишусь на моей жилплощади! Молокосос! Вражина! Да мы таких дезертиров-космополитов давили, как клопов! — орал «Дима» — крепкий пенсионер лет за семьдесят в свежеподшитом военном френче эпохи культа личности. Дмитрий Сергеевич оказался ветераном НКВД, служил в войну в СМЕРШе [3], а после — охранником по различным тюрьмам и лагерям. Спуская с лестницы новоявленного претендента на наследство, он успел поведать тому о своем боевом пути и пригрозил:

— Я тебя, сынок, живо в «Кресты» пропишу! Диму ему позовите!

С обвинениями в членовредительстве Гвидон благополучно скатился вниз — обошлось, как ни странно, без синяков и переломов, зато в душе артиста саднило, словно воткнули нож под сердце. Было ясно, что ветеран невидимого фронта ждет не дождется смерти зажившейся тещи, готов идти в свой последний и решительный бой. Но последним он вполне может оказаться для беспомощного Гвидона, который вообще был создан «для высоких чувств», а не для схватки. «И зачем ему, старику, такое наследство? В своей коммуналке не живется? Ведь привык же к суровой жизни по уставу, по принципу „жила бы страна родная“. Не понимаю, — ломал голову бывший комсомолец Гвидон, в принципе с пониманием относившийся к племени „сталинских соколов“. — А в „Кресты“ он меня по блату без труда определит? Там, небось, остались старые друзья».

Вечером за стойкой бара Гвидон по телефону рассказал Зине, что случилось, выложил всю боль души, как всегда надеясь хотя бы на женское сострадание, и, как всегда, получил в ответ от «невесты» упреки в своей несостоятельности, неприспособленности к жизни и даже в эгоизме. Зиночка назвала его «вечным неудачником» и чистоплюем, не желающим жить «как все», идти на «разумные компромиссы» и т. д. и т. п. В очередной раз заявила, что больше не желает его видеть, а тем более связывать с ним свою судьбу законными узами:

— В тебе же нет ничего мужского, ничего солидного: даже ботинки у тебя бутафорские! — бросила она напоследок.

— Зато ты — само воплощение женской природы, — с тихой грустью констатировал Гвидон, а душу захлестывала волна обиды. «Ну что за существа эти бабы? Сдались ей эти ботинки! Вполне приличные, — не к чему больше придраться! А могла бы обогреть, приласкать… Жилье накрылось, а она про ботинки! „О женщины, вам имя вероломство!“ [4]» Решив, что этого унижения он терпеть не должен, Гвидон поддался чувству банальной мстительности и заявил бессердечной, что новое тысячелетие встречать с ней не станет, а все приготовленные для нее подарки отдаст тележурналистке Светиной, которая не терзает ему душу (в свое время Зина проиграла Светиной конкурс на место ведущей «Криминальной хроники»), Светина была его другом, безо всякого интима. Гвидон помогал писать ей тексты репортажей, а она, бывало, сопровождала его в компаниях, изображая роль его подруги. Сейчас же самолюбие артиста было ущемлено настолько, что Зиночка показалась ему вдруг недостойной порядочного мужчины. Во всяком случае, следовало проучить ее за бестактность. «Сам ч… ногу сломит в этой женитьбе. — Гвидон почувствовал, что запутался в трех соснах. — А Новый год буду лучше встречать один».

Гвидон действительно готов был встретить Новый год в одиночестве. Гость, однако, нашелся сам по старой восточной пословице о Магомете и горе: чтобы сгладить свою вину, к нему пожаловал Бяня, да не с пустыми руками — откуда-то раздобыл целых два ящика водки, и это при том, что с деньгами у Бяни всегда была «засада». Со словами: «Можно я примкну к компании, из исключительной тяги к коллективу, как говорится „за компанию и еврей повесится“» — он видно, решил доказать соседу, что друзья познаются в беде, а беду, как водится, заливают чем-нибудь горячительным. Несколько приободрившись, Гвидон прикинул: в спектакле играть пятого числа, значит, до третьего можно лечить душу водкой, а четвертого — спокойно опохмеляться пивом. Словом, пятого он будет как огурчик, и возможно, его ожидает триумф на академической сцене. Ночь «миллениума» была бурной: по телеку бесновались счастливые до идиотизма звезды, с улицы то и дело слышались дикие крики обывательского восторга и грохот всевозможной пиротехники. Возбужденный праздничной обстановкой, пьяный Гвидон обзвонил всех знакомых и оповестил, что женится на Светиной, а в Германии будто бы грядет «модерновая» постановка с его участием про… Буратино.