Необъявленная война: Записки афганского разведчика

Сняв обувь, я вошел в комнату для гостей. Это гордость тетушки, что в нашем небольшом саманном доме есть такая комната, как у богатых людей. Но она, как у всех бедных афганцев, без всякой мебели. Только на стене старое ружье «бур» времен войны с англичанами и почерневший, с оборванными струнами рубаб. Когда-то, по словам дяди, он был отменным музыкантом. Теперь пальцы от молотка и жести огрубели, струны его не слушаются. Земляной пол гостевой комнаты покрыт шерстяным самодельным ковром с причудливыми узорами. По черному полю — белые облака. Это работа тетушки Анахиты. Не один месяц пришлось ей провести, не разгибая спины, за деревянным ткацким станком. А вот посидеть на своем ковре с гостями ей никогда не удавалось. Не принято, нельзя, место женщины на кухне. Разве что покажется ее рука, подаст какое-нибудь блюдо на порог и отдернется, словно крапивой обожглась.

Дядя Раджаб отдыхает на тушаке[3]. В новом ярком федои[4], небрежно наброшенном на сгорбленные плечи. Он сухопарый, лицо в глубоких морщинах, нарядная белая чалма одного цвета с его окладистой бородой. В руках пиала, рядом чайник, на продолговатый носик которого надет железный наконечник.

Увидев меня, он, кряхтя, поднялся с тушака. Я поспешил к нему навстречу, обнялись по-родственному.

— Как ваше драгоценное здоровье, уважаемый моулави[5] Раджаб?

— Тушукур, тушукур![6] — отвечает он, тряся седой бородой.

— А как здоровье ваших почтенных детей?

— Тушукур, тушукур!

— А как поживают дети ваших детей?

— Тушукур! Тушукур!

— Сопутствует ли удача в деле, часто ли радость переступает порог вашего дома?

Пришел черед дяди задавать вопросы о моем благополучии. Я также благодарю его за внимание ко мне. Прошу не беспокоиться, отдыхать и, если он разрешит, посидеть с ним рядом. Пришел дядя Фатех, лицо потное, принес еще один чайник.

— Прошу прощения, плов уже на огне… Попьем пока чайку.

Я, как самый младший, разливаю чай в пиалы. Одну руку прижимаю к сердцу, другой подаю пиалу с поклоном Раджабу. Пьем не спеша, мелкими глотками. Не портя себе удовольствия, разговариваем о делах мирских. Но вот почтенный Раджаб перевернул вверх дном пиалу, аккуратно положил на нее кусочек так и не надкусанного сахара.

— Приехал я к тебе, брат, ума-разума занять. Вокруг какой-то водоворот, все кричат, радуются. А зачем кричат, чему радуются, мне, старому, невдомек. Говорят, жить теперь по-новому будем. Декреты какие-то правительство издало. Долги не надо платить. Знаю, твой воспитанник грамотный, может, он нам что растолкует?

Дядя так и расцвел, заулыбался. Его теперь и хлебом не корми, дай только обо мне поговорить. И какой я с детства был хороший, как жизнью рисковал, боролся за народ, выбился в люди — стал милиционером. Послушаешь его, так я прямо национальный герой, чуть не самый главный человек в государстве после Нур Мухаммеда Тараки. Смотрю на дядю Раджаба, он, кажется, все за чистую монету принимает, поглядывает на меня уважительно. Хочется смеяться от таких басен, но сижу тихо, старших нельзя перебивать, жду, когда разрешат свой голос подать в почтенном обществе.

— А теперь твое честное слово, Салех, — говорит дядюшка. — Расскажи, что нам, бедным людям, принесла твоя революция. Как новые законы принимать. По-разному о них говорят люди: одни хвалят, другие ругают.

— Просим, очень даже просим, — добавляет брат Фатеха.

— С разрешения высокочтимого дядюшки Раджаба, — начал я, обращаясь к старшему за нашим достарханом.

Сделал паузу. Смотрю на аксакала. Он слегка кивнул белой чалмой в знак согласия, и только тогда я продолжил свою речь.

— Расскажу вам о первых декретах Революционного совета республики. Таких законов еще не знала наша страна. Законы совести и справедливости, как их называют сегодня люди труда…

* * *