Необычное литературоведение

И на красную горку, и в радуницу, и во всю Фомину неделю парни и девушки водили хороводы. Танец и песня сливались в них воедино. Знаменитая песня «А мы просо сеяли, сеяли…», которую до сих пор исполняют наши самодеятельные и государственные ансамбли, не распевалась, а представлялась: девушки играли одну роль, а парни другую, это было уже своеобразное действо.

А мы просо сеяли, сеяли, —
Ой, дид-ладо, сеяли, сеяли!
А мы просо вытопчем, вытопчем!
Ой, дид-ладо, вытопчем, вытопчем!

Песня, сохранившаяся в народе с незапамятных времен («дид-ладо» — языческое воспоминание), отличается богатой фантазией и поэтичностью сюжета. Обычно цитируются из нее лишь первые строки, мы приведем ее целиком, опустив припев.

А чем же вам вытоптать, вытоптать?
А мы коней выпустим, выпустим.
А мы коней переймем, переймем.
А чем же вам перенять, перенять?

А шелковым поводом, поводом,
И мы коней выкупим, выкупим.
А чем же вам выкупить, выкупить?
А мы дадим сто рублей, сто рублей,
Нам не надо тысячи, тысячи.
А что же вам надобно, надобно?
Нам-то надо девицу, девицу,
А нашего полку убыло, убыло,
А нашего полку прибыло, прибыло.

Как и во многих весенних песнях, здесь звучит мотив выбора невесты.

Седьмая на пасхе неделя так и называлась русальной — языческая основа ее обнаруживалась в самом наименовании. А заканчивалась она троицыным днем — христианским праздником. Чисто языческим обычаем, приспособленным к православному календарю, был обычай завивать и развивать березу. В четверг на русальной неделе березу украшали лентами и венками и величали в песнях, нося ее по улицам. Этот праздник назывался семик, так как русальная неделя была, как мы уже знаем, седьмой по пасхе. Опять здесь был отголосок давней старины, когда в березках почитали души предков, переселившиеся в них после смерти. Семик праздновался прежде не только в деревне, но и в городе. У полузабытого стихотворца XVIII века Михаила Чулкова была целая «ироикомическая» поэма о семике, праздновавшемся в екатерининском Петербурге.

Березка шествует в различных лоскутах.
В тафте и бархате, и в шелковых платках.
Вина не пьет она, однако пляшет,
И, ветвями треся так, как руками машет.
Пред нею скоморох неправильно кричит,
Ногами в землю он, как добрый конь, стучит,
Танцует и пылит иль грязь ногами месит,
Доколе хмель его совсем не перевесит.

Так несколько неуклюже описывал старинный поэт еще более старинный праздник.

Общественная песня «Во поле березонька стояла» как раз принадлежит к песням семика.

В троицын день «развивали березки»: если заплетенные в семик венки к троице засохли, значит девушка либо выйдет замуж, либо умрет, если венок не засох — девушка еще год походит в невестах.

Гадали в этот день девушки, пуская венки по воде.

Тонет ли, не тонет ли венок?
Тужит ли, не тужит ли дружок?
Ах, мой веночек потонул,
Знать, меня мой милый обманул.

Песни, распевавшиеся в семик и троицу, были очень популярны. Их пели не только в эти дни, а — без всяких сопровождающих обрядов — на зимних посиделках и в летнем поле, всюду и везде. Вмешался этот мотив даже в знаменитую бурлацкую песню, где и остался навсегда, хотя и без видимой связи с остальным текстом:

Разовьем мы березу, разовьем мы кудряву,
Ай-да да ай-да…

Но вот начинались летние работы, тут уж было не до гуляний и веселья. Песни-обряды появлялись лишь в начале жатвы и в конце ее. Перед жатвой бабы и девушки делали венки из колосьев ржи и относили их домой с «зажаточными» песнями. В конце жатвы пелись «дожаточные» песни.

Жали мы, жали,

Жали-пожинали,
Жнеи молодые,
Серпы золотые,
Нива долговая,
П'oстать широкая.
По месяцу жали,
Серпы поломали,
В краю не бывали,
В краю не бывали,
Людей не видали.

Конец жатвы становился крестьянским праздником урожая. В песнях вспоминались тяжелые летние работы, сила и ухватка косцов и жнецов, славились хозяева дома, где выставлялось угощение.