Необыкновенные москвичи. Красная ракета. Ночь полководца

— Не мог он меня здесь оставить, — сказал Горбунов.

— Вы же должны лечиться, — мягко возразила Маша.

— А здесь мне нельзя лечиться?..

— Все-таки надо было поблагодарить его, — сказала девушка и в замешательстве поправила складки халата на коленях.

— Муся! — раздался за дверью голос Клавы Голиковой. — Муся!

Клава ворвалась в комнату и тут же остановилась, даже попятилась, переводя взгляд с Маши на Горбунова.

— Новость какая! — задыхаясь, проговорила она.

— Тише, — сказала Маша, — Дуся спит...

Голикова сунула под косынку упавшие на лоб белокурые волосы.

— Мы фронт прорвали, — громким шепотом объявила она. — Каменское занято!

— Что? Что вы говорите? Что? — несколько раз произнес Горбунов и задвигался.

— Точно! Сейчас оттуда раненых привезли.

— Вы не... ошибаетесь? — не поверил старший лейтенант.

— Ну вот еще, — обиделась Голикова, потом вдруг порывисто обняла Машу. — Я так рада, Муся! За тебя особенно, — шепнула она.

— Пусти, — смутившись, сказала Рыжова.

— А как же... мой батальон? — спросил Горбунов, словно шумная полная девушка была осведомлена и об этом. — Мы же на Каменское наступали.

— Там он, — уверенно ответила Клава. — Где ж ему быть?

Горбунов с сомнением посмотрел на нее.

— Девушка, — слабо сказал он, — вы бы узнали, а? — Вдруг он хрипло засмеялся. — Прорвали все-таки!.. Ах, черт!

14

Утром неожиданно потеплело. Солнце, вставшее из-за леса, пригрело мокрую землю, и над окопом струился прозрачный, пронизанный светом пар. Стрелки Лукина смотрели на восток, подставляя лучам коченеющие лица. Вода в окопе бежала теперь выше колен, хотя бойцы всю ночь боролись с ней. Под утро они изнемогли, так как наступал третий день их непрерывных усилий.

Старший политрук снова обследовал свою позицию. Он проходил по воде мимо безмолвных, измученных людей, ставших уже безразличными к тому, что их ожидало. Иные, впрочем, еще пытались как-то продержаться, выкопав себе ниши в стенках, где можно было скорчившись сидеть. Другие утратили, казалось, всякую волю к сопротивлению. Ночью один из бойцов — Рябышев, как потом узнал комиссар, — едва не захлебнулся, задремав и свалившись с ног. Когда его откачали, этот крепыш и силач так и не смог объяснить, что с ним произошло.

В тесной, неглубокой пещерке сидел Кулагин, подобрав под себя ноги. Он не пошевелился, увидев комиссара, и Лукин, подивившись свирепой тоске, написанной на лице бойца, прошел дальше, не заговорив. Спустя минуту следом за старшим политруком пробежал Уланов, и светлые, почти белые глаза Кулагина оживились.

— Когда до Альп дойдем, москвич?! — окликнул он Николая.

Тот не расслышал, не обернулся, и Кулагин пробормотал:

— И здесь к начальству лепится... Вот порода!

Приближаясь к своему блиндажу, комиссар услышал вдруг музыку — кто-то играл на губной гармонике. Недоумевая, Лукин обогнул угол и увидел Колечкина, устроившегося верхом на бревне, вбитом в землю, перпендикулярно стенке окопа. Обратив к солнцу серое, как пепел, лицо, летчик выводил на трофейном инструменте какой-то незнакомый комиссару вальс.

— Играйте, играйте, — сказал Лукин, когда бывший лейтенант сделал движение, чтобы соскочить вниз.

— Старинная вещь, — пояснил Колечкин. — Не люблю новой музыки, товарищ комиссар, джазов и тому подобное...

— Послушайте, почему вы в пехоте? — спросил Лукин. — Что там стряслось с вами?

Колечкин провел рукой по щекам; он был небрит, и это, видимо, беспокоило его.

— С курса свернул, товарищ комиссар! Очень неудачно... — проговорил он серьезно.

— Ну, а точнее?

— Совершенно точно. Курс мой севернее Клина лежал километров на двести... Я и свернул — на дом Чайковского посмотреть... Я уж отбомбился, шел домой.

— И посмотрели? — спросил Лукин.

— Видел, как же... Низко только спуститься пришлось. Над Клином меня и подбили. От немцев я, конечно, ушел, ну, а от трибунала не удалось.

— Сейчас новый самолет себе добываете? — сказал старший политрук.

Колечкин улыбнулся, как бы давая понять, что он ценит доброе слово, если даже не верит ему.

— Это и на суде мне объяснили, — сказал он.

— Смотрите же, когда получите его, не сворачивайте больше с курса, — предупредил Лукин, словно не сомневался, что летчик действительно сядет еще в машину.

— Благодарю, товарищ комиссар! — искренне и безнадежно ответил Колечкин.

Всю ночь старший политрук ждал из полка обещанного подкрепления, которое так и не пришло. Перед самым рассветом прибыл лишь новый связной с приказанием майора Николаевского держаться во что бы то ни стало. И комиссар, боясь, что его люди могли не отбить теперь немецкой атаки, каждому почти сказал несколько слов. Однако и он сам, и бойцы понимали, что вода, заливавшая окоп, скоро выгонит их всех наверх, под огонь пулеметов.

Вернувшись в полузатопленный блиндаж, Лукин вскарабкался на стол, похожий уже на маленький плот. Вокруг на черной зыби колыхался мусор, плавали консервные банки, окурки. Комиссар стащил сапоги, вылил из них воду, сел, подвернув ноги, и достал из сумки тетрадку. Он собрался отправить донесение и с трудом написал его.