Необыкновенные москвичи. Красная ракета. Ночь полководца

К полудню солнце начало припекать. Стрелки Лукина — их не насчитывалось теперь и четырех десятков — отдыхали на полянке в стороне от дороги. Они скинули мокрые шинели, и теплота, как будто не существовавшая больше в мире, обнимала их продрогшие тела.

Вокруг был лес — кустообразный орешник, березки, густая поросль можжевельника. Зеленый туман окутывал деревья, покрывшиеся листвой за одну ночь, даже за несколько часов. Бой ушел на запад — оттуда доносились пулеметные очереди и приглушенный, дробный стук перестрелки. По дороге, пролегавшей в полусотне шагов, скакали всадники, тянулись в тыл санитарные обозы, и навстречу им торопились повозки с боеприпасами.

Иные из бойцов уже спали, привалившись друг к другу, будто и во сне предпочитали не расставаться. Другие все еще не могли уснуть, хотя утром падали от усталости. Они переходили с места на место, шумели, вспоминали, смеялись, хвастались. Ветер обвевал босые ступни солдат, шевелил волосы, пролетал по лицам, словно обмывая их...

— Я фрица с одного выстрела ущемил! Не веришь? — кричал Рябышев Уланову.

Расставив толстые ноги в закатанных до колен штанах, он стоял, держа в одной руке сахар, в другой — хлеб. Лазоревые глаза его выражали счастливое изумление.

С Рябышевым, обычно молчаливым, тихим, произошло удивительное превращение. Но и сам Уланов испытывал новое чувство неограниченного права на жизнь со всеми ее благами. Больше, чем когда-либо, он был теперь хозяином всего, что видел: неба, облаков, травы, деревьев. А главное — он радовался своему чудесному раскрепощению от привычных зависимостей. Вот он участвовал в тяжелом бою — и остался жив, он ночь просидел в воде — и с ним ничего не случилось. Николай не ощущал себя неуязвимым, но было прекрасно не считаться больше с тем, что ты смертен. Лицо его почернело, как у всех; на лбу запеклась кровь от царапины, но о ней он не помнил. Проталкиваясь с кружкой к костру, он бесцеремонно отодвинул кого-то в сторону и не обиделся, когда с ним поступили так же.

Двоеглазов, костлявый, длиннорукий, поддерживал огонь, бросая в него ветки можжевельника. Их разом охватывали быстрые языки, и густой горький дым длинными космами уносился кверху. Зеленые лапы, треща, выгибались в пламени и, отгорев, становились прозрачно-розовыми. Потом их остекленевшие иглы быстро меркли и осыпались синеватым пеплом.

— Потрудилась пехота... Приняла боевое крещение, — проговорил Двоеглазов, помешивая щепкой в котелке.

— Я его с колена взял... Приложился — и с одного выстрела... Не веришь? — кричал Рябышев, все еще не понимая, как случилось, что он убил немца, а не немец его.

— Почему не верю? Обыкновенная вещь, — сказал Двоеглазов.

— А я?! — выкрикнул Уланов. — Он, понимаете, ползет на меня, а я жду...

— Все потрудились, — согласился Двоеглазов. — Ну, угощайтесь, орлы!.. — Он снял с огня котелок, морщась и отворачиваясь от дыма.

Николай, обжигаясь, хлебнул, и на зубах его хрустнул уголек.

— Колечкина нету, ребята! Не видали Колечкина? — раздался чей-то встревоженный голос.

Бойцы замолчали, невольно оглядываясь по сторонам. Николай почувствовал как бы внезапный укол и опустил кружку.

— Может, найдется еще, — сказал Петровский, грузный, краснолицый, грея над паром руки.

— Савельева нету... Титова нету, Климова... Кулагина... — продолжал тот же голос.

— Чего считаешь? — гневно отозвался другой.

— Сами не видим, что ли? — сказал Петровский.

«Кулагин погиб...» — подумал Николай, прощая солдату сейчас все свои обиды. Но он был слишком полон ощущения возвратившейся жизни, чтобы предаваться долгой печали о тех, кто не сидел рядом.

— Не достал фрица Кулагин. А зачем ему был целый фриц? Стрелял бы на дистанции, и все, — проговорил Рябышев с наивным превосходством живого человека над мертвым.

— Мечта у него была, — вмешался в разговор Двоеглазов. — У каждого своя мечта в бою есть...

— Разве не одна у всех? — спросил Петровский.

— Как это может быть? — удивился младший сержант. — Даже фамилии у нас разные... У меня выделяющая: Двоеглазов, а другого зовут просто — Иванов.

Он кинул в костер ветку и отполз от забушевавшего пламени.

— Жизнь у нас точно — общая, а интерес у всякого свой, — продолжал Двоеглазов. — Вот ты, скажем, кем был в гражданке?

— Агроном я. Что с того? — сказал Петровский.

— Значит, твоя забота была за землей ходить...

— У нас земля скупая, — закричал Рябышев. — Мы ее и так и этак, и солями и калиями...

— А у него вот, — Двоеглазов указал на Рябышева, — у него другой интерес. Человек еще молодой, он для себя какой ни на есть принцессы дожидается...

— За фронтовика любая пойдет, — подтвердил Рябышев.

— Видел? — сказал Двоеглазов. — И правильно: за фронтовика пойдет. А я — лепщик. У меня свой интерес. У меня — семейство, жена. Я дочкам намерен полные условия обеспечить.

Он встал на колени и, устремив на Петровского покрасневшие, заслезившиеся глаза, произнес:

— Я считаю — мы богато жить должны. Я хочу, чтоб дочки шоколад ели и персики.

— На здоровье! — весело проговорил Петровский.